Девушки и ребята постарше пляшут, поют, а мы, подростки, дурачимся, дразним их. Они злятся на нас, ругаются, гоняют. А нам только этого и надо — расходимся еще пуще.
Однажды на гулянье Миклай отозвал меня в сторону и шепотом говорит:
— Виктор, я тебе скажу одну вещь, только ты — молчок, никому не проболтайся.
— Говори.
— И тебе польза от этого будет.
— Ну говори, говори!
— У вас хлеба нет, у нас тоже, вон и у Кориша с едой плохо. Ведь правда хорошо бы хлебца поесть досыта?
— Ага, — согласился я, глотая слюну.
Миклай придвинулся к моему уху и зашептал:
— Мы с Коришем решили как-нибудь ночью слазить на мельницу за мукой. Иди в компанию.
— Что ты?! — отшатнулся я от него. — Что ты говоришь? Чем воровать, я лучше с голоду подохну!
— Дурак ты! Чего боишься? Ты будешь только на плотине стоять и смотреть, не идет ли кто, а мы с Коришем залезем в склад. У Кориша есть ключ, он в кузне сделал. Мельник Семон, говорят, спит как мертвый. Да если и проснется, все равно нас не догонит — куда ему! Не бойся, не попадемся...
— Ой, Миклай, и не зови, не пойду. Если мать узнает, повесит меня вниз головой.
— Эх ты, зайчишка-трусишка, матери испугался. Я вот никого не боюсь. Пошли, сыты будем!
— Нет, не пойду.
— Не пойдешь? — Миклай приблизил свое лицо к моему, и я увидел, что при свете луны его глаза сверкнули желтыми зловещими огоньками. — А не пойдешь, так если попадемся, все равно скажем, что ты был с нами. И матери твоей расскажу, как ты у нее деньги стащил...
Я растерялся, стою, не зная, что ответить. Даже неохота думать о том, что будет, если мать узнает, как я потихоньку залез в сундук и утащил рубль. Как же мне быть? Может, правда, пойти с Миклаем? Да и наесться досыта хлеба хорошо бы...
— А тебя мать за такие дела не заругает? — спросил я Миклая.
Миклай усмехнулся:
— Она ничего не узнает. Возьмем муку, отнесем к Коришу, у него испечем хлеба. Кориш не то что ты — он геройский парень. Это он придумал залезть на мельницу.
— Чего ж тут геройского?
— А думаешь, воровать надо мало смелости?
— Да, конечно, немало, — согласился я.
— Ну как, надумал? Идешь?
— Не знаю, — неуверенно проговорил я. — Я еще подумаю.
— Ну ладно. Тогда завтра с вечера приходи ко мне.
Вернувшись домой, я долго не мог заснуть, лежал и все думал о предложении Миклая. В конце концов я решил — будь что будет, схожу с ними один разок.
Я уже видел перед собой большой душистый теплый каравай с хрустящей, поджаристой корочкой, ощущал ни с чем не сравнимый медовый запах свежего хлеба.
На следующий вечер я сказал матери, что пойду ночевать к Миклаю.
— Зачем людей стеснять, как будто своего дома нет! — пыталась она меня отговорить.
— Да Миклай один в доме остался, у него все в Пюнчерсолу поехали.
У Миклая и бабка и мать зачем-то ушли в соседнюю деревню, поэтому мать еще поворчала, но отпустила меня.
Мы с Миклаем пошли к Коришу.
— В избу не будем заходить, подождем в березнячке за огородом, — говорит Миклай. — Мы с ним так условились.
Вскоре пришел и Кориш. Увидев меня, он недовольно сказал:
— Витьку зачем привел?
— Он будет на плотине сторожить. Если кто пойдет, предупредит.
Кориш недоверчиво посмотрел на меня:
— Да он, если кого увидит, сам первый задаст стрекача и про нас забудет. Вот увидишь.
«Сейчас прогонят. Только бы не прогнали!» — подумал я, и так мне вдруг стало обидно, что я позабыл, как мне раньше не хотелось идти на мельницу.
— Я не убегу. И никого не побоюсь! — набиваю я себе цену, стараясь показать свою храбрость перед Коришем и Миклаем.
Кориш махнул рукой:
— Ладно уж. Раз пришел, так пошли вместе. Только смотри, сторожи лучше. Ведь и мы в первый раз идем на такое дело.
Кориш вздохнул, и мне даже показалось, что ему не особенно хочется идти воровать муку.
Я никогда прежде не замечал за Коришем особого геройства. Парень он тихий, работящий, вечно чем-нибудь занят, даже на гулянки не ходит. Да и некогда ему ходить: он один мужик в доме. Семья у них большая — он, мать и еще трое маленьких детей. Отец на фронте. Мать как раз тем летом, когда началась война, упала с воза и растянула сухожилия на руке. Дома-то она кое-как копается по хозяйству, а к настоящей колхозной работе с тех самых пор стала не способна. Кориш у них один работник.
Тут же в березнячке мы договорились, как будем действовать. Мне велели стоять на плотине и в случае опасности три раза пролаять по-собачьи.
По деревне пропели первые петухи. И снова наступила тишина. Мы посидели еще немного и потом, спустившись к речке, берегом пошли к мельнице.
Вода в реке черная и блестящая, как деготь. Узенький серпик луны еле светится. Тускло мерцают звезды, словно вбитые в небо медные гвозди. В деревне тихо, не слышно даже лая собак.
Впереди над плотиной показался большой черный силуэт мельницы.
Миклай и Кориш оставили меня на плотине, а сами, пригибаясь по-кошачьи, крадутся к дверям мельничного амбара.
Я уже пригляделся, и мне теперь видны мельница, стена амбара, широкая дверь и даже большой черный замок на двери. Кориш и Миклай подошли к двери и остановились, прислушиваясь.
Щелкнул замок. Опять тишина. Потом чуть слышно скрипнула дверь, раскрылась, как пасть какого-то огромного зверя, проглотила Кориша с Миклаем и снова закрылась.
Я стою, вытягиваюсь, кручу во все стороны головой и слушаю, слушаю. Но вокруг ни звука. Тишина на мельнице, тишина в деревне.
Все спят и не знают, что мы тут крадем колхозный хлеб! А вдруг нас заметят? Что тогда будет? Но об этом даже страшно подумать, и я, махнув рукой, решил: «Если сегодня не попадусь, больше на такое дело ни за что не пойду».
Вдруг на мельнице что-то стукнуло, как будто открылось окошко. Я хотел залаять, но у меня перехватило дыхание, и я не мог издать ни одного звука. Я хотел бежать, но ноги приросли к земле — всё! Я закрыл глаза, ожидая, что сейчас меня схватят.
Но вокруг было тихо. Я открыл глаза. Все также безмолвной громадой чернела мельница, чернел амбар, не слышалось ни голосов, ни шагов, никто не выходил из мельницы.
«Наверное, просто ветер стукнул плохо закрытой ставней», — понял я.
Кориш и Миклай что-то застряли в амбаре. Когда же они выйдут? Почему так долго?
Но вот дверь амбара приоткрылась, и на пороге показались черные тени. Это они!
До меня донесся тихий дрожащий голос Кориша:
— Виктор, иди сюда!
Я оглянулся кругом и, тоже пригибаясь, сбежал с плотны к ним.
— Помогай, — сказал Миклай.
Мы вытащили из амбара тяжелый белый мешок, и Кориш снова запер тяжелую дверь.
Ах, какая вокруг тишина! Громко вздохнешь и то слышно. А сердце колотится, колотится, того гляди, выскочит из груди.
Миклай взвалил мешок себе на спину, мы с Коришем поддерживали мешок с боков. Стараясь не шуметь, мы быстро побежали по плотине к деревне.
Задами пробрались на огород к Коришу и спрятали муку на сеновале.
К обеду по деревне разнеслась весть: с мельницы украли мешок муки. Все только об этом и говорили. Ругали воров, гадали, кто бы мог решиться на такое гнусное дело. Если бы кто-нибудь посмотрел на нас повнимательнее, то заметил бы, как мы волнуемся: то бледнеем, то краснеем. Но, к счастью, на нас не обращали внимания. Называли много имен, но своих мы не услышали.
— Какой же это мельник! — ругали люди Семона. — Даже хлеб у себя на мельнице не может укараулить!
Что верно, то верно: здоровье у Семона никуда, кожа, да кости, и к тому же не переставая кашляет. Ему бы не работать, а сидеть на печке, да куда денешься — в доме пятеро детей, их кормить надо.