Последняя была в покоях госпожи Капелло, когда записку доставили. Вся ярость, столь угодная власти тем, что обуздана, вся суровость святоши, вся партийная желчь и все напускное негодование, к какому прибегает ханжество, когда речь идет о чувственных удовольствиях других, выплеснулись на беспомощную Азору, которая не могла догадаться, какое отношение к ней имеет роковое письмо. Ей пришлось стерпеть все клеветнические обвинения, которые аббатиса рада была обрушить на голову госпожи Гримальди, если бы ее натура и положение обидчицы позволяли это. Бессильные угрозы отмщения повторялись снова и снова, и, поскольку никто в монастыре не осмеливался перечить ей, она удовлетворила свою злость и любовь к пустословию бесконечными тавтологиями. В итоге Азору посадили под замок, и ей были прописаны хлеб и вода как вернейшее лекарство от любви. Двадцать ответов госпоже Гримальди были написаны и разорваны как недостаточно выражающие презрение, бывшее скорее крикливым, чем красноречивым, и, в конце концов, исповедник аббатисы был принужден написать ответ, в который по его настоянию было включено изречение из Священного Писания, хотя и вынужденно смешанное с массой иронии по поводу древности рода обидчицы и бесчисленными неразборчивыми намеками на вульгарные истории, которые партия гибеллинов приберегала для нападок на гвельфов. Наиболее ясная часть послания провозглашала приговор вечного целомудрия для Азоры, не без саркастических высказываний относительно распутных похождений Ордоната, за которые, согласно правилам приличия, его давно следовало бы изгнать из дома вдовой матроны.
В тот самый момент, когда сей грозный рескрипт был завершен и подписан аббатисой при полном капитуле, и исповеднику было велено доставить его, прибежала запыхавшаяся привратница монастыря и объявила почтенному собранию, что у Азоры, устрашенной ударами и угрозами аббатисы, начались родовые схватки, и она разрешилась до срока четырьмя щенками: ибо, да будет сие известно потомкам, Ордонат был итальянской гончей, а Азора – черным спаниелем.
СКАЗКА-ПРИЛОЖЕНИЕ.*
ПТИЧЬЕ ГНЕЗДО
Эта сказка не входит в «Иероглифические сказки», изданные в Строберри-Хилл, и воспроизводится по рукописи, озаглавленной «Иероглифические сказки, Сказка Пятая». – Примечание издателя.
Гюзальма, царица Серендипа, отдыхала в Павильоне Ароматов на ложе, покрытом Периной из крыльев бабочек, когда Голос, какой возможно услышать лишь во Сне, произнес: «Гляди! Гляди!». Она повернула голову, не открывая глаз, и увидела в нескольких шагах за окном ствол прозрачного розового дерева, широко раскинувшего ветви с белыми фарфоровыми чашками и блюдцами, распространявшими благоухание, подобное дыханию Гурий. На одной из верхних ветвей появилось птичье гнездо, свитое из валансьена, ажурного шитья и брюссельских кружев. Сгорая от нетерпения узнать, что же находится в гнезде, она влезла на дерево, не шелохнувшись на ложе, и вдруг задела лежавший под гнездом флажолет, который немедленно исполнил итальянскую арию, начинавшуюся словами Vita dell’ alma mia. Царица могла бы вечно внимать серебряным звукам, но в то же мгновение большой бутон на соседней ветви распустился и превратился в зеркало в форме сердца, в котором она с восторгом узрела себя в тысячу раз красивее, чем обычно, хотя была прекраснее Азруз, любимой наложницы Соломона. Заключив, что сей восхитительный цветок – дар небес, она подумала, что было бы грехом когда-либо перестать смотреться в него и приняла подобающе самую отдохновенную позу, какую могла измыслить, намереваясь остаться в этом положении навеки. Не успела она прийти к сему благочестивому решению, как послышалось яростное щелканье зубов и странные невнятные звуки. Посмотрев вниз, она увидела преогромного Пунцового Бабуина, по меньшей мере десяти футов росту, который, – ибо она забыла, что стоит на очень высокой ветке, а погода весьма ветреная, – казалось, увлеченно разглядывает ее подвязки, вышитые голубиными глазками и создававшие подобие любовного полумрака под покровом окружавших ее одежд. Едва ли кто оказывался в положении столь чувствительном и отчаянном, как Ее Величество. Стоит ей забраться выше, каковым было ее первое желание, она еще более выставит свою особу напоказ. Если же спрыгнуть вниз, опасность лишь увеличится. Что она могла сделать? Лишь то, что Женщина всегда делает в отчаянном положении – то бишь ничего. Она точно знала, что дурных намерений у нее не было – во всем была виновна Судьба, и могла ли она управлять Судьбой? А потому, намерившись не становиться соучастницей того, что могло произойти, что бы это ни было, она порешила забыть о Бабуине; но поскольку Долг каждого – употребить все, что в его силах, дабы убедить влюбленного, что у него нет надежды, и поскольку ничто не может изгнать из головы даже нежелательного кавалера, кроме мыслей о самой себе, она с удвоенной серьезностью снова воззрилась в чудесное зеркало, но обнаружила, что прежняя Поза уже не доставляет ей того удовольствия. Она стала так скоро и часто менять положение, что Бабуин, бывший отличным подражателем, не мог не повторять ее движений, да так, что все птички в лесу смеялись до слез. Она собиралась рассердиться, но тут часы, сделанные из просяного зернышка, которые она носила в ушке, пробили шесть, и она узрела у подножия дерева почтенного Мужа в белых одеждах из жемчужных нитей, ниспадавших до самой земли и схваченных у талии поясом из изумрудов, составлявших подобие фиговых листьев, с весьма потертой из-за частых расстегиваний пряжкой, поскольку Он купался в Евфрате семь раз в день, а Ему было пять тысяч девятьсот тринадцать лет. Обращаясь к Царице, он произнес: