Квелч был высоким англосаксом, очень худым, с выступающей нижней челюстью и тяжелыми бровями, которые подчеркивали его происхождение; длинный нос моряка испещряли синие жилки, а щеки покрылись вечным румянцем от ветров и вод Семи Морей. Он одевался весьма небрежно, при этом демонстрируя идеальный вкус, и говорил на том ленивом, почти вялом английском, который я считал совершенным. Я вновь услышал чистую литературную речь из «Пирсонса», «Лондона» и «Стрэнда»[171]! Как же мне это нравилось! Даже латинские слова в его устах звучали экзотично и внушительно. Когда он предложил мне попробовать кларет из бутылки, которую принес с собой, — вино, конечно, оказалось первоклассным, — я заметил, что не пил такого хорошего вина с самого отъезда из Парижа. Я начал вспоминать, каким должен быть образованный, космополитичный европеец; я словно ожил, испытав возрождение забытых чувств.
— Париж? — отмахнулся Квелч. — Разве он теперь не совершенно vieux jeu[172]? Со всеми этими американцами!
Мы сидели при свечах в полутьме, которую Симэн очень ценил, считая ключом к успеху своих картин; только при слабом освещении некоторые сцены соответствовали стандартам благопристойности. Миссис Корнелиус слушала радио, наушники лишь подчеркивали изысканную прическу: она уложила волосы в восточном стиле. Свободное ее шелковое платье идеально сочеталось с обстановкой. Мы курили сигары и наслаждались коньяком из другой бутылки, которую тоже принес Квелч. Я сказал доброму старому морскому волку, что узнаю истинный благородный вкус английского джентльмена, и он скромно улыбнулся.
— Увы, только вкус, но не карман, дружище. Любовь к шампанскому и фуа-гра в конце концов и погубила меня. Женщины тут ни при чем.
Вольфи спросил о его семье, и Квелч ответил, что у него есть брат-близнец в Англии.
— Но мы не идентичные близнецы. А всего нас трое. Мать подарила нам младшего брата ровно год спустя после нашего рождения. Горацио — ныне очень успешный ученый. Он — мой близнец. Наш семейный девиз, знаете ли: «Aut non tentaris aut perfice!»[173] Вот Малкольм вас бы заинтересовал, сэр.
— Египтолог? — От коньяка голос Симэна стал невнятным.
Он не был вполне уверен, что правильно произнес слово, и повторил его еще менее успешно, но Квелч все понял.
— Да, именно он. Самый мозговитый парень в семье. Avito vivet honore![174] По некоторым причинам он предпочитает Восток. Таков уж его темперамент, да и мой тоже. Как только узнаю наши планы, я напишу ему в Александрию и сообщу, когда мы прибудем. Он решительный, наш Малкольм, и как раз тот парень, который может предоставить вам всю информацию о Египте. Primus inter pares[175] — так вам скажут в Британском музее. К западу и к востоку от Суэца вы не сыщете другого человека с такими связями.
Все это лишь усилило энтузиазм Вольфа Симэна. Очевидно, его успокоили опыт и образованность Квелча, и он на свой лад начал расслабляться. Это означало, что он похлопал нас с Квелчем по плечам. Когда миссис Корнелиус сняла наушники и недовольно проворчала, что слушала словно не оркестр, а сборище фрицев, страдающих вздутием живота после тяжелой ночи с пивом и колбасками, капитан Квелч предположил: «Тогда они, наверное, играли Моцперда», — и все мы чуть не померли со смеху. И миссис Корнелиус велела мне принести кокаин, раз уж мы все стали друзьями. Попробовав порошок, опытный старый моряк сказал, что мой «снежок» уровня его «sangue de vie»[176], и поздравил меня, в свой черед, с отменным вкусом. Мы с Квелчем очень быстро достигли взаимопонимания, хотя я еще инстинктивно опасался Симэна. Поскольку Квелч уже назвал своих братьев, я спросил, как же зовут его. После некоторых колебаний он признался, что его имя Морис, и миссис Корнелиус захихикала. В перерывах между приступами смеха она проговорила:
— Ты Морис, твой близнец Горатсио — Хорас, а третий брат Малкольм! Ну, твои мамаша и папаша могли б назвать его хоть Борис, по крайней мере!
173
Взявшись за дело — иди до конца! (лат.)