— Ну хорошо, — ответил Лакедем, — я много страдал. Но это не имеет значения.
— Я не знаю.
Он замолчал; потом снова улыбнулся.
— А если ничего нет; нет ничего помимо того, в котором нет нас. Нет никакого здесь по ту сторону здесь.
— Нет вообще?
— Нет здесь.
Я рассмеялся.
— Приоткройте, пожалуйста, ставни.
Я встал и открыл ставни на ширину ладони. Мы снова замолчали. Я видел, что ему становится все хуже.
— А теперь идите, — сказал Лакедем, — я не хочу, чтобы вы видели, как я умираю.
Я встал. Но, прочитав мои мысли, Лакедем жестом остановил меня.
— Я хочу умереть в этой комнате, — сказал он, — и вы должны пообещать мне, что пока я жив, вы больше не придете.
Я пообещал.
Я нашел Иру в кафе. Она сидела в тени за столом, у которого еще недавно дремал арабчонок, напротив пустой чашки кофе и красила губы. Перед ней на краю стола стояла раскрытая косметичка; время от времени она наклонялась к невидимому мне зеркалу, подводила губы, внимательно себя рассматривала, но, видимо, оставаясь недовольной, стирала часть помады и снова возвращалась к зеркалу. Цвет ее лица убедил меня в том, что этим она занимается уже давно. Меня Ира не замечала.
— Нет, это слишком ярко, — сказала она, наконец обратив на меня внимание, — Из-за этого хамсина я никак не могу привести себя в порядок.
— Во сколько ваше мероприятие?
— Собиралось быть в полседьмого. Но надо будет позвонить Ане и уточнить; они никак не могли решить.
Она еще раз взглянула на себя в зеркало, отбросила с виска волосы и, опираясь на стол, встала, звякнув пустой чашкой в такт отодвигаемому стулу. Упавший с дерева лист пристал к ее платью.
— Ну, как твой Лакедем?
— Умирает.
— Это действительно так серьезно?
— Похоже, что да.
Ира смахнула лист с платья, провела рукой вдоль бедра, посмотрела на туфли. Вздохнула.
— Все это ужасно грустно. Но, по крайней мере, я смогу объяснить Ане, почему ты не пришел. Скажу, что все это тебе до чертиков испортило настроение. А что он от тебя хотел?
— Не знаю.
— Ты не хочешь говорить?
— Да нет, правда не знаю.
Мы вышли в переулок.
— А может, ты все-таки пойдешь к Ане? Она обидится.
— Но у тебя же теперь есть объяснение.
— Ты знаешь, я и сама не хочу идти. Но там будут люди, которым я очень обязана, так что я не смогла отказаться. К тому же, когда я обещала, я еще не знала, вернешься ли ты вовремя или перенесешь самолет.
По ее лицу было ясно, что она врет. Интересно зачем, а в общем-то все равно. В любом случае, я не смог бы заставить себя об этом думать.
— Ну что же, — сказал я, — передавай привет.
Подошел Ирин автобус, и мы распрощались. Я перешел на теневую сторону улицы и пошел в сторону центра. Когда справа остались старый вокзал с его длинными каменными стенами и квадратная башня шотландской церкви, я уже знал, куда иду. Раскаленный уходящим хамсином, город сжался в единый комок чувств, в пульсирующее зеркало, в котором я видел остаток своего дня. Я видел, как я прошел сквозь шум центра мимо магазинов и автомобильных пробок и уже в сумерках вошел в Меа-Шеарим[7]. На черные шляпы падал желтый свет низких окон; подходя к окнам, обитатели домов загораживали тротуар, распластываясь на асфальте гигантскими дрожащими призрачными тенями. Было людно, человеческий хаос, приглушенный дневным жаром, оживал в сумерках, погружая случайного прохожего, каким был я, в атмосферу выдуманной деловитости и воображаемой занятости, обдавая его бесчисленными запахами и звуками; от них несло едой, теплом, суетой, домом. Шум, как прозрачный пар, расстилался по улице, забиваясь во все ее поры: магазины, переулки, двери, распахнутые своей желтизной наизнанку окна домов. Из синагог доносилось привычное бормотание арвита[8]. Становилось все холоднее.
Я свернул под одну из арок и по разбитым, заросшим травою ступенькам поднялся во двор дома, выстроенного в виде каре. Здесь было тихо и безлюдно; проходившая мимо женщина недовольно покосилась на меня, незнакомца. Уже собираясь уйти, я заметил сквозь раскрытое окно огромную качающуюся тень хазана[9] и арон акодеш[10]. Я тихо вошел, взял молитвенник в истертом и морщинистом красном переплете, нашел нужное место и начал читать. Но мои мысли были далеко от молитвенника; я думал о белой комнате за антикварной лавкой, тусклой и призрачной, где сейчас умирал Лакедем, которого я так и не успел ни о чем расспросить, — умирал, погруженный в свои мысли и сны, уже чуждый нам.
7
10