А вот на улице Кинг Джордж Фифс стоит знаменитое Национальное Бюро, которое привозит сюда евреев по принципу "ниппеля", ресторан "Таамон", о котором я ничего плохого сказать не могу, и Шмулик Пушкин из Москвы держит лавочку, где торгует всякой всячиной -- американскими сигаретами, солдатскими сардинками и чем-то еще. Шмулик тоже живет в Гило с папой и с мамой. Напившись, он начинает жаловаться, что еще в Москве у него была знакомая девушка из медицинского института, на которой он так и не женился, потому что у нее кривые ноги.
Но самая главная улица, разумеется, царя Агриппы, внука Ирода Великого. Она тянется от порнографического кинотеатра "Райский сад" до солдатского ресторана "Мамочка!". И это основной дневной маршрут Бориса Федоровича, Шиллера и Шнайдера. Их всегда можно там застать, если они на свободе и к ним есть какое-нибудь поручение. Борис Федорович здоровается по утрам с курдом-кукурузником и покупает у него парочку горячих початков. Дальше они где-нибудь за час добираются до мастерской Каца. Каца, который писал маслом портреты трех американских президентов и вообще считается крупным американским живописцем. За пять минут по часам он может написать вам очень большую картину. Там же на углу стоит слесарная мастерская, где подрабатывает сварщиком темный каббалист Яхи, которому за большие деньги предлагают перейти в мусульманство, и с ним тоже всегда можно выпить. И выше по улице царя Агриппаса, внука Ирода Великого, есть еще целых три места, в которые Бориса Федоровича пускают, если он показывает наличные деньги: во-первых, это "Кумзиц", где по пятницам собирается приличная сионистская компания, и Мишку Менделевича туда приглашают бесплатно поесть и почитать свежие стихи, во-вторых, "Нисим-парашютист", у которого железный сортир, как в самолете, и есть еще лысый Мики, который тоже пьет и многим записывает в долг, но русских он справедливо недолюбливает. Меню у всех приблизительно одинаковое -- хумус, меурав и кебабы (восточная кухня -- "мизрахи"!). И Менделевич всегда негодует, что на этих поэтических пятницах просто нечего жрать. Действительно, в Ленинграде, например, на Витебском вокзале все эти пупки и шмупки и легкие при всем желании даже в царское время нельзя было сыскать. Там тебе всегда приносили буженину, холодную водку и пиво. А к буженине обязательно был зеленый горошек, и все это еще с майонезом. Потом на горячее уже несли эскалоп. Два куска эскалопа с жареной картошкой и сухариками, и с похмелья вам больше не съесть. И кроме того, вокруг всегда очень солидная публика, майоры, подполковники, военная интеллигенция, потому что вокруг девять военных академий. Там и военно-медицинская, и артиллерийская, и инженерная, и высшая школа МВД. Даже обстановка в ресторане сохранилась от царскосельского вокзала -- пальмы стоят в бочках, роскошные зеркала, официантки -- сплошь блондинки, и тяжелые бархатные занавески. И на десятку вдвоем всегда можно было пообедать. В меню даже каждый день был суп, но его мало кто заказывал. Это, может быть, в средневековье водку закусывали щами, и то только крестьяне, а сейчас традиция изменилась. И в Ленинград на Загородный проспект за этим супом вы тоже не потащитесь, а спокойно выпьете себе напротив "Нисима-парашютиста" в бухарском скверике, но, конечно, начиная с весны. Зимой там пить сыровато.
И есть еще в Иерусалиме мелкие улочки типа царицы Шломцион, где находится Национальное страхование и Борису Федоровичу обещают дать солидную пенсию, как бывшему узнику Сиона, за которого он себя выдает, и улицы двух знаменитых еврейских учителей Гилеля и Шамая, где бывшие румыны содержат некошерный магазин деликатесов и магазин сексуальных принадлежностей, если кому нужно. Если вас там не знают в лицо, то вы вполне можете отовариться на пустой чек и подписать его именем любого из двух глав легендарного синедриона -- Гилелем или Шамаем -- на выбор. И это будет отличным примером спорности гилелевского принципа "прозбул", выводящегося из греческого "прос ваиле", по которому долги, обеспеченные судебным постановлением до юбилейного года, отпущению не подлежат, ибо они как бы уже взысканы и находятся "у брата твоего" только номинально. Есть еще один неплохой некошерный магазин на шоссе Иерусалим -- Рамалла, на повороте в Неве-Яков. Хозяин там -- подозрительный араб, и у него тоже в основном покупают русские, поэтому чеки он наотрез не принимает, но ассортимент у него неплохой. Есть свиной паштет "Синьора", венгерская колбаса твердого копчения "Герцель", есть сыр "Пармезан", любимый сыр пирата Бена Гана, икра есть всякая, но в основном искусственная, пропитанная немецкой пищевой краской. Еще есть каперсы национальной фасовки, довольно недорогие. Каперсы -- это маринованные нераспустившиеся бутоны с каких-то кустов, которые принято засовывать в анчоусы. Анчоусы Борис Федорович Усвяцов любит прямо до дрожи! Когда он их ест, он весь изгибается дугой и выставляет вбок короткий мизинец. Но он не верит, что каперсы тоже можно есть. Он говорит: "Какие каперсы? А я выковыриваю их, думаю, что это просто грязь!" Каперсами Бориса Федоровича угощал зубной врач-психопат из Тель-Авива, который сразу схватил Борю за половой член. Борис Федорович изумился, но это ему польстило. "Ты кого ко мне привез? -- сказал он. -- Ведь я же пожилой человек!"
Глава девятая
ТААМОН
Я сидел уже второй час в дешевом ресторанчике на улице Короля Георга Пятого и размышлял о жизни и смерти. Прежде всего я думаю, что смерть Габриэлова я мог предвидеть. И спрашиваю себя: взял бы я Габриэлова к себе, если бы я знал, что ему суждено так трагически погибнуть. И отвечаю себе, что "нет". Поразительная черствость, которой я не нахожу объяснений.
Если разобраться, то в Иерусалиме вообще очень мало людей, которых я взял бы к себе, если бы я даже знал, что их к завтрашнему утру замуруют в стену мормонского университета. Бориса Федоровича я бы взял, потому что я считаю себя его биографом, и кроме того он является моим народом, от которого я отторгнут. Но, конечно, это будет беспробудная пьянка, и я никогда больше не напишу ни единой строки.
Арьева с его печенью я бы тоже, пожалуй, неохотно, но взял, а вот Юру Милославского -- точно нет, хоть он уже три года сидел в православном монастыре и из-за монастырских стен безнадежно боролся с "Указом 512". И еще издателя Евгения Бараса (запомните эту фамилию), сволочь Аллу Русинек и профессора Димку Сигала, которого печатают в "Русской мысли", я бы не взял ни за что! Характерно, что все они как один из Москвы, и этот список москвичей можно еще продолжить!
Днем Арьев оставил мне записку, но в зале "Таамона" его не было. И вот я сидел и пытался вызвать в себе угрызения совести. Тогда, после кладбища, где мы были втроем: пьяный Усвяцов, я, Аркадий Ионович да еще шайка кладбищенских хасидов -- мы выпили с Аркадием Ионовичем и невесело помянули покойничка.
Ебена мать! -- задумчиво проговорил Аркадий Ионович. -- Говорил же я ему, бери с собой Шиллера, он тоже рвется за границу, и отваливайте через морские ворота или через Египет. Так нет! Боря, кстати: где Шиллер?
Может, сел? -- заплакал в ответ Борис Федорович. -- Какой, к черту, сел! Он только освободился.
Теперь Аркадий Ионович тоже исчез: мы подходили к его дверям каждый день, и Боря караулил его на автобусных станциях, но безрезультатно. В городе происходили чудеса.
Я не заметил, как меня развезло. Я сел спиною к выходу, чтобы меня не видели с улицы, положил руки на голову и постарался на несколько минут заснуть. Из знакомых в зале был Розенфельд, но он мне едва кивнул. Кто-то обещал Розенфельду новую ссуду на ресторан, и он снова стал немного важничать.
У Розенфельда была масса идей. Он был уверен, что русской интеллигенции в Святом городе обязательно нужен свой ресторан. Когда-то единственным оплотом русской культуры был книжный магазин Миллера. И вот там-то Розенфельд для начала открыл свое питейное заведение с русской кухней. Миллер с утра крутил русские пластинки, и сам Розенфельд, который к концу рабочего дня был уже сильно пьян, довольно хорошо пел блатные песни. Но продолжалось все это недолго: в результате этой затеи сам хозяин Миллер тоже совершенно не протрезвлялся. Вдобавок религиозный поэт Бориска (Барух) Камянов, окна которого выходили прямо на кухню Розенфельда, регулярно доносил в Национальное бюро, что в конце пятницы, когда во всем святом городе уже торжественно наступает шабат, в магазине Миллера продолжается безудержная пьянка. И бизнес закрыли. Миллер переехал на новое место, уже без еды, а Розенфельд открыл ресторан "Алые паруса". Но потом Розенфельда каким-то отвратительным образом подвели Галя и Фира, две очень толстые бабы из "Национального бюро" , которые зря пообещали ему большие ссуды, тут же его предал кто-то из соратников, одним словом, эти "Алые паруса" простояли не больше трех месяцев.