Японцы неистово снимались. Видимо, они недостаточно осознавали ответственность момента. Каждый японец дарил по широкой улыбке.
Американцы тащили тонны фотоаппаратов, жевали поп-корн и пили колу.
Я обогнул их и понёсся к Стене.
Навстречу мне, раскинув руки, шла крупная женщина в сером пиджаке и длинной юбке. На ней была масса медалей.
— Ветеран? — спросила она.
То ли от абсурдности момента, то ли от солнца, которое начинало жарить, я брякнул:
— Да.
— Какой фронт?
— Первый Украинский.
— Второй Белорусский! — она крепко обняла меня. — Сколько ранений?
— Три, — соврал я.
— Шесть ранений и контузия, — отрапортовала женщина, — кто бы мог подумать, что доживем до юбилея!
Сзади подошли двое, увешанные орденами.
— Товарищ с Первого Белорусского, — представила женщина, — ну, пошли.
— Куда? — спросил я.
— За победу мы по рюмке осушили, — затянула женщина, — за друзей добавили ещё!
— Мне к Стене, — сопротивлялся я.
— Стена подождёт — вы с нами в Москву!
— Зачем?
— Как зачем? На парад Победы! Все наши ветераны там будут. Мы хотим пройти в израильской военной форме по Красной площади.
…Мы пили в каком-то ресторане, вспоминали бои, переправу через Одер, взятие рейхстага, обнимались, плакали… Потом затянули песни.
— Бьётся в тесной печурке огонь, — пели мы.
У Стены я оказался в сумерках. Жёлтые огни освещали её.
Не было ни просителей, ни ветеранов, площадь была пуста.
Я припал к Стене.
Она была тёплой, как ладонь отца. Сколько лбов припадало к ней со дня нашего изгнания. Мне было две тысячи лет…
Из глаз полились слезы, и облегчение сошло на меня.
Слезы детских и взрослых обид катились из глаз моих.
Все сдерживаемое в той стране прорвалось и уплывало.
И свет пронзил меня.
Мне уж ничего не надо было просить — Бог увидел меня, когда я предстал перед Стеной, и ниспослал мне отраду.
На Стене, как на экране, прошла жизнь моя, как фильм, где в главных ролях были отец, мать, люди с нашей дачи на станции Авоты — звёзды моего кино…
Ночь была свежа. Небо — знакомое и тёплое. Душа на месте.
Я вернулся из изгнания…
Мне хотелось отыскать послание деда, но я отложил это на утро. Потом я рассовал меж камней записки с просьбами соседей с моего ленинградского двора.
Одна из них не держалась и все время выпадала. Я развернул её.
«Эксклюзивное представительство, — прочел я, — купля-продажа: мёд, белая мука, миндаль. Генеральный директор — Бенджамен Агафонофф».
Бог явно отклонял предложение открыть с Ним совместное предприятие…
Я шёл по Иерусалиму. Ночь, полная тайн, окружала меня. Улицы Старого города были пусты. Где-то в темноте мерещились римляне, идущие разрушать наш Храм, зелоты, готовящиеся к защите…
Первую ночь я хотел провести под низким небом. Оно напоминало мне небо в Мястковке в то лето, когда мы приехали туда.
Меня предупреждали, что не надо болтаться ночью по Старому Иерусалиму, но я не чувствовал опасности, мне было уютно.
Жёлтый свет лился на иерусалимский камень.
Полукруг разрушенной арабами синагоги «Хурва» делил мир на небесное и земное. Жёлтые колонны, как сосны моего детства, уходили в синий шатёр.
Телефоны-автоматы блестели, как доспехи легионеров. Внезапно я почувствовал, что жил в этом городе. Не знаю, когда, не знаю, где. И говорил на этом гортанном языке, который забыл. Я чувствовал, что весь отсюда: мыслями, кожей, любовью к рахат-лукуму. Я — часть этой земли и камней этих. Как я угодил в северные болота, в сосновые леса, в тревогу белой ночи?
Каббалист Селедкер прав — есть воплощение. И моё ленинградское бытиё — не первое.
Я попытался припомнить, в какое время я ещё существовал, и с ясностью осознал: при Бар-Кохбе.
Я жил в Иерусалиме, я видел, как император Адриан перепахал его плугом и как я бежал с повстанцами в Галилею.
«Если забуду тебя, Иерусалим, — повторял я, — пусть отсохнет моя правая рука…»
Я шатался по городу, давний ученик рабби Акивы, воин Сына Звезды; я никогда не жил в Ленинграде, никогда не писал книг, я думал, как нам победить римлян и вернуться в Иерусалим.
Наконец я наткнулся на старика в жилетке и подтяжках, с панамой на голове. Он сидел, свесив тонкие ноги, на древней стене Иерусалима, возле Львиных ворот.
— Эрев тов, — сказал старик. — Каждый вечер, когда всходит луна, я восхожу на эту стену.
— Зачем? — спросил я.
— Зачем восходит луна? — спросил старик. — Вы знаете ответы на подобные вопросы?
— Кто вы?