Однажды мы просыпаемся — и нет нашего детства, его смывает вместе с пляжем, Левиафаном, высокими соснами и творожниками с изюмом…
«Сторми везе» — как пела труба великого Дюка…
Он кончил играть, спрыгнул со стены и протянул мне ладонь.
— Сэм Бар, — представился он.
— Я шёл к Стене Плача, — сказал я, — но не дошёл. Ваша труба позвала меня.
— Ит'с гуд, — произнес Сэм, — зачем нам брошенная кость? Нечего делать у этой стены! У нас был Храм, к чему нам его осколки? Наша святыня — Храм, дружище, Храмовая гора, куда нас не хотят пускать. Нам нужен свет, а не плач!
Сэм тщательно вытирал трубу.
Честно говоря, я не был готов к такому повороту беседы.
— Пойми, дружище, — продолжал Сэм, — Стена — оплакивание, Храм — радость. Ты когда-нибудь думал о восстановлении Храма?
— Нет, — признался я, — как-то не задумывался об этом.
— Кем бы ты ни был, дружище, — продолжал Сэм, — прежде всего ты — строитель, строитель Храма. Божественный свет исходит от Храмовой горы на Иерусалим, от него — на всю землю Израиля и через еврейский народ — на весь мир. Что ты просишь у жалкой стены? Бог не читает этих записок. Бог слышит только с Храмовой горы. Пошли туда, дружище. У тебя есть арабский костюм?
— Зачем мне арабский? — удивился я.
— Туда евреев не пускают, — объяснил Сэм, — туда пускают только арабов. Пойдем-ка на шук и купим арабские одеяния…
Я совершенно запутался в бурнусе и не туда натянул куфию, но на гору нас впустили.
— Перебирай чётки, — бросил Сэм, — и бурчи что-нибудь под нос.
Был час молитвы, и тысячи мусульман валили в мечеть Омара.
— Бул шит! — выругался Сэм, и нас буквально внесли под своды исламского храма.
Мы рухнули на колени и уперлись лбами в жесткий пол.
Я заметил, как озорной глаз Сэма подмигивал мне. Он начал что-то гортанно выкрикивать и биться головой об пол.
— Бейся башкой, — шепнул он, — а не то нам оторвут яйца! Ты знаешь, что делают с евреем, проникшим в мечеть?
Я вспомнил деда, этого «нечистого», этого «необрезанного пса».
Я проходил его путь: почти сто лет спустя я угодил в ту же мечеть с сумасшедшим трубачом из Цинциннати.
Мулла завывал и призывал громить «неверных».
— Бул шит! — донеслось от Сэма.
Я вспомнил про мытье ног. Страшная мысль пронзила меня.
— Сэм, — прошептал я — у тебя ноги чистые?
— Я три раза в день принимаю душ. А в чём дело?
Я поведал про умывание.
— За это можешь быть спокоен, — ответил он.
Мулла перешел к евреям и настоятельно требовал громить их.
— Ай фак ер мазер! — бросил Сэм.
Я приготовился к побитию камнями. Но никто его не услышал, молитва кончилась, и все высыпали на эспланаду.
Мы мирно мыли ноги в фонтане.
— Когда собираетесь в Мекку? — спросил Сэма сосед.
— Как всегда, в августе, — не задумываясь, ответил он.
Мусульмане понемногу начали разбредаться. Мы сидели, скрестив ноги, на эспланаде, справа от мечети Омара, в арабских одеяниях, и Сэм рассказывал мне историю своей трубы.
Вот она, какой я её запомнил под палящим солнцем Храмовой горы.
Сэм Бар, владелец ювелирной лавки «Рамсес» в Цинциннати, проснулся ночью от призывного звука трубы. Ночь была лунной, звенящая тишина стояла над домом. Сэм слышал звук, не зная, откуда тот исходит, — властный, таинственный. Звук что-то говорил ему, но он не мог разобрать, что.
Сэм встал, вышел на балкон, думая, что наваждение покинет его, но труба, наоборот, пела отчетливей и тоньше, и ничто не могло объяснить ему, что это — луна и звезды молчали, ветер говорил о другом.
Возможно, что-то могла объяснить жена, но он не хотел тревожить её посреди ночи.
Он вернулся в постель, но сон не шёл к нему. Сэм решил принять снотворное, надеясь, что к утру галлюцинации пройдут.
…Труба пела утром.
— Тебе ничего не кажется? — спросил он за кофе жену.
— Что ты имеешь в виду? — удивилась она.
— Трубу, — ответил Бар. — Ты не слышишь звук трубы?
Жена долго прислушивалась, перестала пить кофе, жевать — но ничего не услышала.
Сэм выпил три чашки — и звук исчез.
«Слава Богу, — подумал он, — а то я уж не знал, что делать».
Весь день он работал с подъемом, периодически прислушиваясь, — но трубы не слышал.
На радостях он пригласил жену в фешенебельный ресторан, и они с аппетитом стали уминать лангусты.
Спать Сэм отправился лёгкий и свежий…
Ночью вновь раздался звук трубы. Он опять что-то говорил ему.
Ночь, как и предыдущая, была звёздной и тёплой. Сэм начал слушать трубу, стараясь разгадать смысл её таинственного звука.
Он просидел на кровати до восьми утра, но так ничего и не разгадал.
Наутро Бар не пошёл в лавку. Он отправился в музыкальный магазин и купил трубу — маленький позолоченный корнет.
— Зачем тебе труба? — удивилась жена.
— Я не знаю. Ещё не знаю.
Она странно взглянула на него, но промолчала.
Бар заперся в кабинете и начал дуть. Из трубы вылетало что-то плаксивое.
Он нанял себе учителя, негра-джазмена. Это был лучший джазист города. Он запросил немало, но Бар мог платить.
Уроки он брал ежедневно. Жена вначале принимала таблетки от головной боли, затем переехала в лавку — там было спокойнее, да и Сэм совсем перестал работать — должен же был кто-то стоять за прилавком.
Соседи приходили к нему с жалобами, умоляли играть потише или переехать — он никого не слышал.
Они, чертыхаясь, начали собирать вещи, и вскоре район, где он жил, опустел.
Джазмен-негр был доволен учеником. Бар уже прилично выводил несложные мелодии, в лавке дело не шло.
Жена умоляла Сэма одуматься, вернуться к прилавку, поправить финансовое положение — в ответ он исполнял «Дым идет в твои глаза».
Вскоре Сэм попросил негра разучить с ним «Лет май пипл гоу».
Часами он слушал, как эту мелодию играл Армстронг, а затем хватался за свою трубу…
Ему виделся Моисей, его брат Аарон и египетский фараон, не отпускающий евреев на свободу.
Жена пошла советоваться к известному психиатру.
— Труба — это мужской половой орган, — задумчиво произнес психиатр, взяв за это открытие приличную сумму.
На этом общение жены с медициной прекратилось. Она переехала к матери, но и туда иногда долетали мелодии Сэма.
А Бар продал лавку — и жена решила, что её бедный муж таки свихнулся. На вырученные деньги он создал оркестр, маленький диксиленд — банджо, контрабас, флейта и труба, — как в далёком Нью-Орлеане.
Они играли в кафе, на уличных праздниках, на набережной — солировал всегда Сэм.
Люди аплодировали ему, бросали в белую шляпу монеты, и он был рад этим медякам больше, чем когда-то выручке своей лавки.
Он носил канотье, красный пиджак, белые брюки и мокасины.
Теперь он жил уже не на вилле — ему просто нечем было платить за неё — а на чердаке. Чердак был всегда полон: гости пили легкое вино, бесшабашно болтали, а потом шли играть на улицу — и это был праздник.
Он играл в солнце и в дождь, особенно в дождь, осенью, — в этот период у людей бывали особенно грустные лица. Труба грела их сердца, и солнце всходило где-то в районе поджелудочной железы.
Впервые в жизни Бар был доволен каждым прожитым днём: он только никак не мог понять, почему так поздно начал жить этой жизнью.
Больше всего он любил «Лет май пипл гоу». Он играл эту мелодию с блеском. Послушать его приезжали из соседних городов.
— Великая фраза Торы родила великую песню, — говорил он.