Шмуэль назначил встречу на пешеходной улице. Видимо, не существовало уже не только конторы, но и адвокатской практики. В холодный, пасмурный день я топталась посреди улицы Бен-Иегуда, вылавливая взглядом горе-стряпчего среди обычной иерусалимской толпы — группы шумных американских подростков, религиозной пары в окружении детей, старшенькая из которых толкала коляску с младшим, бизнесмена, остановившегося, чтобы доходчивей спорить со своим мобильником и проводить взглядом длинноволосую девушку в мини-юбке, солдата-эфиопа с автоматом и мороженым, старого араба в кафие, двух монахинь и уличного аккордеониста, разливавшегося «Подмосковными вечерами». Наконец Шмуэль возник, он продвигался по улице зигзагом, неровной походкой, растрепанные волосы реяли на ветру, грязно-белый шарф метался, как знак капитуляции, мятое, испачканное чем-то желтым пальто, явно с чужого плеча, было застегнуто не на ту пуговицу, из кармана вываливалась вязаная шапочка. В руке адвокат-расстрига судорожно сжимал листочки документов.
— Шмуэль, — не удержалась я. — Все ли в порядке? Как ваши дела?
— Плохо, — ответил он спокойно и мрачно, уставившись в пространство. — Но какое это имеет значение? После Ливана ничто не имеет значения. У нас был приказ, понимаете? — Он смотрел куда-то мимо меня. — Приказ взять деревню. Только какая же это деревня, Бинт-Джбейль? Это город, с тридцатью тысячами жителей, с десятиэтажными зданиями! — Он горестно замолк, нервно перебирая справки. — Вот тут надо подписаться.
— Зайдемте в кафе, — предложила я.
— Нет, нет, — Шмуэль испуганно отпрянул, защищаясь поднятыми локтями. Он явно стремился покончить с моим делом как можно скорее и вернуться туда, откуда явился. Все заставляло предположить, что пока мы тут переминаемся, в какой-то психиатрической лечебнице ведут лихорадочные поиски пропавшего пациента. Настаивать я не решилась: не в каждом кафе радуются бомжу.
Шатко балансируя на одной ноге, Шмуэль примостил анкету на поднятом колене второй, явно ожидая, что я тут же подпишусь в нужной графе, и он сможет наконец-то взмыть и избавиться навеки от докучной клиентки.
— Шмуэль, так невозможно! — воскликнула я в отчаянии. — Присядем хоть там, — и указала на широкий каменный бордюр, обрамлявший затоптанную клумбу, в которой росли окурки, цвели две пластиковые бутылки и раскрывались навстречу тусклому осеннему небу целлофановые пакеты.
Он стремительно метнулся к клумбе, но не сел на ограду, а пристроился, неудобно скрючившись, на спине стоящей рядом скульптуры каменного льва, одной из той тысячи статуй львов-символов города, которыми украсился Иерусалим в честь своего трехтысячелетия.
— Вот тут, сейчас… — волновался он, пытаясь трясущимися руками разложить бумаги на распахивающихся полах пальто, и одновременно страстно, сбивчиво продолжал свой рассказ: — У нас всего двенадцать танков. Они утверждали, что деревня в наших руках… Они отдали нам этот ужасный приказ…
У меня не было причин не верить ему: после того, как все газеты обошла фотография нашего министра обороны, бывшего секретаря профсоюзов Амира Переца, разглядывающего плацдарм военных действий в наглухо закрытые окуляры бинокля, странность приказов Генштаба уже не удивляла.
Шмуэль замолк, и я воспользовалась паузой, чтобы перевести беседу в плодотворное русло:
— Они не платили ни за воду, ни за электричество! А теперь электрокомпания требует, чтобы я оплатила их ужасные счета!
Мой собеседник о чем-то тоскливо размышлял, оставалось лишь надеяться, что именно о моем казусе.
— Знаете, — промямлил он, наконец, — мы обязаны обеспечить им возможность перевести квартиру на их имя.
— Сначала пусть они погасят задолженность! И переведут на себя договор с электрокомпанией! — раздраженно заметила я.
Кажется, он даже не услышал моих возражений, потому что опять принялся описывать пережитое:
— А как только мы оказались в городе, по нам открыли перекрестный огонь…
— Шмуэль, я понимаю — это было ужасно, но это в прошлом. Война закончилась, — заявила я твердо.
— Вы не понимаете… После Ливана… — Он грустно покачал головой.