— Нет, — прервала я эти невыносимые, беспощадные воспоминания. — После Ливана тоже надо как-то продолжать жить! Например, надо отключить им электричество! И газ! И воду!
Он вздрогнул и упрямо прошептал:
— Мы должны соблюдать договор…
— Шмуэль, — воззвала я к остаткам его разума, испуганная этой гипертрофированной совестливостью: — Вы чьи интересы защищаете — мои или их?
— Послушайте, — он словно только что услышал мои слова, и взглянул на меня таким потерянным, полным муки взглядом, что у меня сжалось сердце, — ну кого я теперь могу защитить, после Ливана? Вы знаете, там даже раненым никто не мог помочь… Их только ночью дотащили до вертолетов… под сплошным огнем… — Он бессильно сник, уставившись потухшим взором на документы: — Разве бумажки могут кого-нибудь спасти? Я не могу больше этим заниматься…
Я не знала, как утешить страдальца, как отвлечь его мысли и вдохнуть в него хоть немного энергии и веры.
Внезапно раздался оглушительный взрыв. Сердце вспыхнуло, взрывная волна адреналина разнеслась по телу, а спустя секунду и ударная волна настигла пешеходную зону. Место трагедии было милосердно скрыто от глаз, но несколько мужчин, среди них солдатик, бородатый еврей в молитвенном талите и бизнесмен уже мчались к месту трагедии. На камне мостовой остался валяться мобильник, распахнутый, как рот в беззвучном крике, и мать догоняла упущенную девочкой коляску с младенцем, катившуюся к площади Сиона.
Когда я вновь повернулась к Шмуэлю, на льве, где только что неловко балансировала его нелепая фигурка, никого не было. Я огляделась: куда за мгновение ока мог исчезнуть мой отчаявшийся защитник? Один лишь горбоносый, пышногривый лев взирал на меня печальным, отрешенным взором, словно говоря: после Ливана, после этого взрыва ничто не имеет ни малейшего значения! Мне стало страшно: пусть нелепый праведник-правовед был бессилен и бесполезен, но теперь, с его исчезновением, показалось, что весь город и все его жители покинуты и обречены, что любое обыденное занятие, любое будничное действие лишено малейшего смысла.
Из столбняка выхватил жуткий вопль сирены, окативший кипящей тревогой и настойчиво призывавший к немедленным спасительным действиям. Я возмущенно взглянула на каменного истукана, который упорно делал вид, что он тут совершенно ни при чем, что он уже тысячи лет взирает на творящееся в своем городе, и лишь его небрезгливым попечением не кладется конец нашему греховному царствию. Он словно говорил: «Не следует удивляться исчезновению Шмуэля, ибо сколько может праведник безмятежно взирать на грешников и терпеть деяния их? Гибель безвинных переполнила трепетную душу, и ему нестерпимо захотелось покинуть своих сограждан, избавиться от существ несовершенных и недостойных, то и дело творящих негодное, взвешенных и найденных слишком легкими. Праведники — существа хрупкие и ранимые, беззащитные перед лицом человеческих деяний, как орхидея. Жить и созидать тут способны только существа, подобные своей выносливостью и цепкостью кактусам-сабрам».
Ветер колотил ставнями, хлопал вывесками, выворачивал зонтики, ветер издевательски подбрасывал и уносил листочки моих документов. Нет, нет! Кто-то обязан придать значение простым, суетным, ежедневным, мелким, ничего не значащим событиям, из которых строится нормальное бытие грешных делами и помыслами горожан!
Преодолевая кошмар, наперекор чудовищности действительности, доказывая отчаявшемуся, покинувшему нас Шмуэлю и этому издевательски невозмутимому, неподвижному льву, что даже после всего случившегося жизнь не должна потерять надежду и смысл, что спасительные ежедневные хлопоты и заботы продолжаются, я помчалась в противоположную взрыву сторону, вдогонку анкетам, ловить свое освобождение от кабалы чужих долгов.