Группа вошла в пещеру, где предполагалось устроить пикник перед тем, как отправиться в обратный путь. Эта пещера или, вернее, анфилада пещер была обустроена, но не имела постоянного охранника, как многие знаменитые гроты. Я стоял у входа последним и, взглянув на горизонт, кажется, заметил черную точку над самой дальней горной грядой, ограничивающей взор на юг и на море.
Черная точка увеличивалась, разбухала, становилась похожей на ватный ком с чернильными пятнами.
— Кажется, будет гроза, — равнодушно бросил я проводнику, заходя в грот.
— Возможно, — ответил он сдержанно, как человек, который все предусмотрел. — Но мы в укрытии, а грозы в этих местах недолгие.
Грот, точнее, анфилада гротов не являла ничего примечательного для того, кто видел места и более прославленные. Но кто знает о них теперь? Может быть, я их выдумал. Может быть, я выдумал и те три-четыре пещеры разного размера. Две первые — совсем маленькие и невзрачные, полуямы, полусараи, с потрескавшимися сводами. Там было еще довольно светло. Осмотреть же третью, куда более просторную, нам удалось только с помощью фонариков. В таком виде, при слабом освещении зыбких огоньков, она казалась более вместительной, чем была на самом деле. Со свода нависали блестящие наросты, зарождающиеся сталактиты. А справа — проем, похожий на чулан, который, казалось, вел в пещеру поменьше. Заходили ли мы туда? По другую сторону — что-то вроде провала в ущелье, которое спускалось круто вниз и со дна которого доносились всплески. Наверное, подземная речка. Мы ее так и не разведали.
После экскурсии дети затребовали пикник. Помню, начался спор, где лучше обедать: в пещере при фонариках или на свежем воздухе. Утомившись, я сел на землю рядом с провалом и обмяк, убаюкиваемый журчанием скрытой под землей речки. Я предался мечтаниям и в шутку представил себя пещерным человеком. Скорчившимся здесь, у костра, и высасывающим мозг из какой-то кости; замешивающим на саже какую-то краску, чтобы покрыть себя варварскими узорами или нанести татуировку на сальную кожу своей первобытной подруги… И некий ироничный демиург словно увидел мои мечтания. Вдруг раздался страшный грохот; оглушенный, я вскочил.
Пауза в грохоте, которую заполнили крики ребят, пронзительный крик девочки. Проводник положил на землю рюкзак с едой и застыл, полусогнувшись и обратив лицо к выходу.
Я крикнул ему:
— Что это? Гроза?
Раздалась целая серия громовых раскатов, резких, страшных. Иногда при летних грозах на юге Франции гремит так же.
Я повторил:
— Гроза?
Проводник покачал головой и выпрямился.
— Скорее бомбежка. Сейчас посмотрю.
Он быстро пошел к выходу. Испуганные дети сгрудились вокруг меня. На земле лежал фонарь, он рассеивал слабый свет, в котором дрожали тени. Гул, на миг затихнув, вновь возобновился. Громыхание, грохотание, рокотание накладывались друг на друга, и уже было неясно, слышно ли вообще что-то. Вдруг в конусообразном луче света от фонаря возник наш проводник. Он шатался, сжимал горло обеими руками, а его бежевая шляпа на ремешке болталась у него за спиной. Он прошел совсем рядом со мной, точнее, пробежал — это было именно бегство — так, что я не успел ничего понять, — к расщелине.
И расщелина поглотила его. Мы даже не услышали, как он упал. Я никогда не узнаю, как далеко откатилось его тело.
Так я остался один с горсткой туберкулезных детей в разрушенном мире.
Часть вторая
Как долго я просидел вместе с перепуганными детьми в этой пещере? Два дня? Две недели? Больше не было ни дней, ни недель; кромешная тьма; никакой возможности определить время. У нас не возникало даже чувства голода, его периодического возвращения. Заточение в пещере и ужас нашего положения, наверное, лишили нас аппетита. Одно только могу сказать точно: тот период теперь представляется мне как нескончаемый кошмар. Дети, сбившиеся в кучу возле провала в ущелье, где воздух был чище, боялись даже кричать.