Я ничего или почти ничего не слышал. Короткий хрип, тут же заглушенный каким-то бульканьем. Я, облокотившись, приподнялся и увидел, как Амбрион с деланой и довольной улыбкой на желтом плоском лице отходит, пряча руку за спину, от обустроенного Илен скалистого алькова, откуда Чаон, так сказать, почти и не выбирался.
Я не встревожился. Какая мне разница! Мне все равно. Я даже не сразу отреагировал. Наконец через какое-то время все же встал и пошел посмотреть — ради развлечения, в надежде, что небольшой инцидент нарушит гнетущую монотонность. И моя надежда оправдалась. Чаон лежал недвижный, бледный, а красный ручеек собирался лужицей между его лопатками и утекал в подушку из сена. Его глаза были закрыты, казалось, он спал. Из всех детей он один был действительно красив. Но обречен. Перед его трупом меня посетила несуразная мысль: отныне титул, купленный английским интендантом, наследовать некому. Так погиб Шарль Фунго, третий и последний барон Кленденнис. А вообще существуют ли еще лорды и бароны? Если мои записки — бред сумасшедшего, то еще существуют. Возможно. А мне-то какое дело? Пф!..
Илен отреагировала вопреки моим ожиданиям. Это еще раз доказывает, что у меня много предрассудков из прежней жизни. Я так и не отделался от глупого и ничем не обоснованного представления, что умерших надо оплакивать. Честно говоря, сам я уже давно не плачу, и тут вдруг у меня возникла мысль об оплакивании. Но теперь нет ничего подобного. Когда кто-то умирает, значит, он мертв. И уже не существует. Чувства, которые он вызывал, исчезают вместе с ним. Его не хоронят; от трупа избавляются, потому что он мешает, вот и все. Он просто куда-нибудь выкидывается, как отбросы, как экскременты. А по сути, разве он не экскремент? Последний и самый большой. Илен выволокла из пещеры труп Чаона за ноги, как она сделала с Манибалом. Как и в случае с Манибалом, через несколько дней пребывания на скалистой площадке у входа в пещеру, когда труп завонял, его протащили — опять-таки за ноги — вдоль склона горы до края рва, куда никто никогда не спускается и куда, наверное, спуститься невозможно. И столкнули его вниз. Он отправился на встречу с Манибалом и тем, что осталось от волка.
Часть четвертая
С этим убийством Амбрион ничего не выгадал. От Илен не ускользнула вся гнусность персонажа. Первые два-три вечера она казалась растерянной, скорее терпела Нелатина, чем его привечала, и выглядела так, будто не очень понимала, что произошло. Думаю, действительно не понимала. Понятливость не очень распространена в новом мире. А посему великим становишься без особого труда. Пещерные обитатели второго сорта видят гениальность повсюду. Они легко воодушевляются и запросто впадают в экстаз перед пустяками, глупостями. Малейший поступок, самое незначительное происшествие принимают эпические пропорции.
Как бы то ни было, отныне великим человеком племени стал Ленрубен. Он одновременно Ахилл, Архимед и Дон Жуан. Бедный маленький Ленрубен со своей все еще белой под грязью кожей, веснушками и пламенно-рыжей шевелюрой… На третий вечер после смерти Чаона Илен, кажется, приняла решение. Она прогнала Амбриона Нелатина энергичной оплеухой (деваха она сильная и очень бойкая; развита лучше, чем они все; у нее самые широкие плечи и самые большие ладони). А потом увлекла Ленрубена в свой скалистый альков. Особого пыла тот не выказал: был скорее смущен, удивлен и обеспокоен. Но из исследовательского любопытства и в силу темперамента решил подождать, чтобы увидеть. Так сказать, пронаблюдать явление.
Ну, вот он и увидел. Его научное образование теперь дополнено биологическими понятиями, полученными экспериментальным путем. Он не проявлял своих чувств. И показался мне лишь чуть более задумчивым; по вечерам его чуть более угрюмый взгляд из-под рыжей копны еще дольше задерживался на углях сакрального огня.
О чем он думал? Иногда меня вдруг охватывает сомнение. Не следовало ли мне поддерживать с ними связь, делиться с ними своими знаниями? При одной этой мысли я рассмеялся. Мои знания? Но у меня их нет. Все, чем я мог бы поделиться, лишь еще больше спутало бы их представления и не принесло бы им никакой пользы. Я лишь обогатил бы их мифологию, вот и все.
Между нами пропасть. Они не могут меня понять, да и я понимаю их все меньше и меньше.
Особенно Ленрубена. Несколько дней прошло в раздумьях, и ласки Илен перестали его занимать. Он отложил это в сторону, как в ящик. В чувствах моих соплеменников нет ничего, что было бы похоже на любовь. Никакого воспевания, никакой экзальтации, никакой поэзии. Возможно, такое отношение и есть самое естественное. Только у Илен иногда заметны некие проявления того, что более или менее сравнимо с тем, что до потопа называлось страстью. Так, она особенным образом кладет руку на шею Ленрубена, произнося: Йеон!