Через эти естественные окна открывалось леденящее душу зрелище, причудливое драматичное действо: то, как распадался труп города.
Все крошилось, все разваливалось; месяцы, годы ободрали мертвые стены. Над высохшими канализационными трубами раскалывались дуги улиц, покореженные железные балки торчали из земли или мусора, как сломанные человеческие кости на дне горной пропасти. Но рвань заволакивалась мелкой крошкой, смесью известняка, гипса, щебня и тонкой пыли от высохшей тинной корки. Некоторые фасады гостиниц, дворцов и церквей все еще стояли и, едва различимые в тени, через дыры лопнувших волдырей, создавали видимость какого-то существования, хотя были явно шаткими и ненадежными. Одни разваливались медленно, с падающими, как слезы, камнями, другие с глухим гулом обрушивались целиком; обломки шпилей и коньков черепичных крыш, цинк щипцов и труб спаивались на дне сводчатых подвалов. В продуваемых местах сквозь цементные стыки пробивались растения-паразиты, и безжизненный лик какого-нибудь здания вдруг оказывался украшенным аляповатым блеском львиного зева и кровельного молодила. Последние стены шли трещинами, переборки и перегородки кренились, оседали. На обширных участках поддавалась даже защитная корка из тины, и там ветром беспрестанно задергивались и отдергивались завесы из земли и пыли перед бесформенными и неопределяемыми руинами. Времена года вершили свое дело, стужа расшатывала и раскалывала камни, зной кромсал и крошил; морозу предстояло вновь сковывать, солнцу — выжигать и испепелять. Под воздействием ветра и снега все распадалось до состояния однородной массы. На месте кварталов и соборов возвышались аморфные скопления, внутри которых еще оставались более твердые компоненты, останки железных свай и строительного камня.
А потом пойдет дождь. Я уже вижу, слышу, как с наступлением осени он польется и начнет превращать все в слякоть. И грязь будет вновь становиться пылью, а пыль — грязью, и так — многие зимы и лета. А потом, возможно, в свою очередь накатит океан, чтобы затопить этот труп, облечь его саваном своих отложений. А потом капризная вода сойдет, предоставляя солнцу и ветру вновь просеивать это пепелище, бесплодные наносы, обреченные на распыление и уничтожение. И тогда недвижное солнце будет освещать одинокий жгучий песок равнины. И не останется ничего, никакого следа. И безмерная пустыня здесь, где некогда цвел город, будет казаться еще более безмерной.
Несколько дней мы прожили на краю мертвого города, возле этой городской мумии в саркофаге из тины. Мы нашли почти невредимый домик, это, наверное, была будка стрелочника, так как вокруг лежали железные обломки, в которых легко узнавались железнодорожные рельсы. И именно там я почувствовал приближение смерти.
Жить мне осталось недолго. Как и этот город, как и все города, как и весь прежний мир, чьим единственным представителем я оказался и чье отражение существует лишь в моем тусклом сознании, — я скоро умру. Я падал в обморок уже, наверное, не раз, и вскоре произойдет окончательная синкопа. Мои глаза, мои глазницы, как иллюминаторы засыпанного города, заполнятся песком торговца вечным сном.
Иесинанепси!
Дикие и глупые дети, отныне представляющие человечество, бросят где-нибудь мое тело, и тело мое, как Лион или Париж, растворится. Мне кажется, что я уже претерпеваю, уже переживаю свое собственное растворение. От жары мои ткани растягиваются, от холода сжимаются, все скрипит, слоится, расходится по швам. Мои конечности отсоединяются, жидкости начинают бродить, кислоты выделяются и пожирают плоть.
Потом мое испепеленное или разжиженное «я» будет впитано и пожрано землей; часть его перейдет в состав растений, другая уйдет в пыль и в дождь, с ветром и водой рассеется невесомыми частицами и затеряется.
Но моим останкам не суждено раствориться под Лионом. На этот раз наше путешествие прервалось, и мне пришлось тратить свои последние силы на обратный путь. Илен заболела.
Только ее болезнь в отличие от моей была не окончательной. А наоборот. Они ничего не понимали, да и она тоже. Но у меня не оставалось никаких сомнений. Она беременна. Ее разбухающий и болтающийся живот пугал их. Они пытались лечить ее, предлагая двойную порцию солдатских сухарей. Ела она слишком много, и ее рвало. Тогда они решили, что причина странной болезни — в самом путешествии, в перемене мест. А значит, следовало бежать из этих негостеприимных краев и побыстрее вернуться в нашу родную пещеру (я говорю «родную», потому что там зародилось новое человечество).