Оба произведения пронизаны — пропитаны, как воздух и камень Кретинодолья, — глубоким фундаментальным пессимизмом. Мессак развенчивает миф линейного прогресса, оптимистического эволюционизма: этакий увесистый камень в огород Дарвина. Констатирует, с одной стороны, беспомощность культуры, просвещения да и всей цивилизации перед «кувшинным рылом» варварства; с другой стороны, высмеивает миф о золотом веке, о непорочности «благородного дикаря»: еще один камень, на сей раз в огород Руссо. Человек, будь он «естественным» или «цивилизованным», глуп, агрессивен, обречен на уничтожение себе подобных и в перспективе себя самого. Порчены — ибо порочны — люди (учитель и школьники, туземцы и исследователи), порчена природа (отравленная планета, тлетворный климат острова). И порча эта заразна и губительна (кто дичает, кто безумствует, а кто окретинивается).
Антиутопии Мессака — это вопиющее отчаяние. И осознание. И напоминание. О том, чтó гоминидам — в подавляющем большинстве и особенно в кризисных ситуациях (один роман написан накануне, а второй в ходе войны) — присуще как биологическому виду. А именно: неумение самостоятельно мыслить («сон разума порождает чудовищ», не так ли?), неспособность противиться давлению и подавлению, а еще поразительная предрасположенность к насилию.
В общем, читатель, перспективы нерадостные: мрак и жуть.
«Утопия, описание выдуманного общества, никогда не является полностью выдуманной, — напоминает нам Мессак. — Автор, желая того или нет, в ней частично воспроизводит общество своего времени: на самом деле описываемое им общество — то, в котором он живет, но оно пересмотрено и подправлено, приукрашено и идеализировано или же, напротив, обезображено и представлено в карикатурном виде, ибо есть еще утопии сатирические, и чаще всего они самые забавные. История утопий, возможно, есть история идеалов человечества, социальной борьбы и критики, история, которая должна каждый миг соотноситься с историей действительно существующих обществ»[19].
Человек — та вошь, что мечтает о жалком мирке.
Часть первая
Я, Жерар Дюморье…
Написав эти слова, я усомнился в их реальности. Усомнился в реальности обозначаемого ими человеческого существа. Я действительно существую? Я — не сон или, точнее, не кошмар? Самое разумное объяснение таким мыслям состоит в том, что я безумен.
Да, я, наверное, спятивший бедолага, который марает бумагу в сумасшедшем доме, не осознавая реальности внешнего мира. Наверняка врачи дают ему бумагу и перья, чтобы впоследствии изучать его каракули и черпать из них материал для ученых трактатов по психиатрии. Если это так, то тем лучше. По мне, так тысячу раз лучше быть безумцем, который бредит, сидя в своей камере, обитой войлоком, чем переживать — чем уже пережить — безумный кошмар, кажущийся воспоминанием.
Воспоминания, ужасные воспоминания, будьте всего лишь сновидениями!
Медики, сведущие доктора, скрытые за завесой моего безумия, я пишу для вас. Если вы существуете, то у моих бредней найдутся хотя бы свидетели, свидетели благосклонные и… возможно… отчасти… способные понять.
20
В эпиграфе приведена цитата из стихотворения «Эфемерный фарс» (1903) французского поэта Жюля Лафорга: «Человек — та вошь, что мечтает о жалком мирке, / Если вдуматься, как он смешон». —