Тот день — когда туманным утром капитан Портье объявил нам, что виднеется остров, вполне соответствующий, насколько можно судить, описанию капитана Буваза, — был радостным или показался нам таким. Новость ожидали давно. Всем надоело вечно возвращаться к одним и тем же спорам. К тому же остров Буваз перестал быть модной темой, и мы оставались, наверное, единственными, кто им интересовался. И вот мы бросились к бортовым ограждениям со своими подзорными трубами и биноклями, чтобы рассмотреть сушу, замеченную впередсмотрящим.
Сначала мы не увидели ничего. Серая, точнее, черно-серая скала, которая походила скорее на груду мглы; более мрачная туча, осевшая на горизонте, ниже остальных. И все.
Вскоре, выделившись из мутной морской дымки и утреннего тумана, проявился остров, по виду, невзирая на черноватые пики, низкий, кряжистый, словно сжавшийся комком на морской глади с мелкой волновой рябью. В нем было что-то неприветливое и даже недоброе. Несмотря на радость оттого, что мы наконец прибыли, сумели достичь не очень ясной цели, нас охватило смутное чувство боязни и неприязни.
В поисках удобного места для высадки нам пришлось почти полностью обогнуть остров. Едва ли не повсюду — обрывистые утесы, уходящие прямо в воду или окаймленные узкой полоской жесткого песка, усеянного камнями, скатившимися по крутым склонам. Почти вернувшись к исходной точке, в районе южной оконечности, мы заметили нечто вроде воронки в скалистой впадине, а перед ней осыпь, которая спускалась рухнувшей грядой к отлогому берегу, каменистому, бугристому, суровому и пустынному. Однако с мореходной точки зрения место было выгодным: от порывов ветра его защищала этакая неровная дамба, образованная продолжением осыпи, уходящей в воду. Эта естественная насыпь укрывала изгибающийся, достаточно глубоководный рейд — Кретин-Харбор, как мы прозвали его впоследствии. Первым, насколько я помню, это название употребил капитан Портье, у которого случались приступы англомании.
Первый день почти целиком ушел на маневрирование и поиск нужного места для якорной стоянки. У нас оставался час-другой, чтобы сойти на берег и провести беглую разведку. Естественно, мы трое — профессор, Коррабен и я — вошли в этот первый разведывательный отряд. Изначально зловещее, почти жуткое впечатление, которое произвел на нас общий вид острова, еще больше усилилось, когда мы смогли рассмотреть его вблизи. Все казалось пустынным, скудным, угрюмым. Хуже, чем угрюмым: враждебным, отталкивающим и даже — осмелюсь сказать — отвратительным, если это слово можно применить к скалам и камням, к унылому ландшафту без каких-либо признаков жизни. Жизни животной по меньшей мере. Что касается жизни растительной, то, за исключением водорослей на берегу, мы, одолев первые осыпи, да и то не без труда, так как расколотым камням, похоже, доставляло удовольствие вволю терзать наши сапоги и драть их своими острыми гранями, на внутренних склонах долины обнаружили лишь несколько скрюченных карликовых ив, как бы цинковых кустиков. Нечто подобное я видел только вокруг цистерн Адена, где английские наместники, озаботившись эстетикой, сочли уместным организовать растительный камуфляж там, где сама природа запретила любую естественную растительность. Аденские искусственные деревья с грубо вырезанными жестяными листьями, наверное, послужили образцом для карликовых ив острова Буваз. Но последние показались мне еще более убогими: третьесортная дрянь по сравнению с изделием класса люкс. Чахлые кроны, замусоленные, засусоленные — как комки ветоши из мусорного ящика, — источали какую-то сырость и являли образ скудости и запустения.