За первыми отрогами обнаружилось несколько лугов, если их возможно так назвать; ибо они напоминали скорее пустыри, позор предместий наших больших городов: пространства, неравномерно поросшие жухлой травой между прогалинами, то там, то здесь голой земли, что придавало им лысую облезлость. А еще это смахивало на дырявый ковер, затертый до ниток несколькими поколениями снующих туда-сюда бродяг. Однако за ними виднелись силуэты хилых деревцев, породу которых я не сумел определить. Чуть выше ив, но без листвы, они были похожи на гигантские стебли спаржи, идущие в семя. Никаких следов животных по-прежнему не наблюдалось, разве что в какой-то момент в низкой траве, как мне показалось, юркнул зверек, немного напоминавший броненосца патагонской равнины, пелудо. Тем временем и так уже пасмурное небо потемнело еще больше; некая черная крыша в угольных парах, очень низко положенная на скалистые стены. Начал накрапывать дождик; крохотные капли вонзались в кожу как маленькие буравчики, микроскопические коловороты. Несмотря на все неприятные и недружелюбные обстоятельства, Коррабен хотел пройти дальше, но становилось все сумрачнее. Было очевидно, что ночь опустится быстрее обычного. И представлялось не слишком благоразумным продвигаться в темноте по неизвестной и, вероятно, небезопасной местности, так как, даже если полностью довериться рассказу Буваза, кретины — если те существовали — вряд ли отличались особым радушием.
Что и не преминул отметить профессор Бабер, а Коррабен, поворчав, в итоге присоединился к его мнению. Итак, в тот вечер наш маленький отряд был вынужден отказаться от дальнейшего продвижения, отступить и вернуться на корабль.
С этого момента я ограничусь тем, что буду повторять почти слово в слово дневниковые записи, сделанные тогда же под впечатлением происходящих событий. У меня не хватит духу объединить их в связное повествование. Их переписывание набело и так требует немалого усилия. Ведь мне приходится, эпизод за эпизодом, вновь переживать наше удручающее приключение. Я уже сказал о малоприятном характере ландшафта. Однако не поймите меня превратно. Общее впечатление, которое сложилось от острова, а также произошедших на нем событий, — не зловещее и не жуткое; это не сказка в духе Эдгара По, не история, от которой бегут мурашки по коже. Мне кажется, для выражения самого сильного чувства следовало бы сказать не «ужас», а «омерзение». Начни я рассказывать все в подробностях, меня вскоре бы одолела тошнота. Тошнота, подавленность, бессилие. И перо выпало бы из моих рук. Когда мутит, нечего и думать о правилах повествования. Поэтому прошу меня извинить, если с этого момента я перейду к простой последовательности скорее бессвязных записей, сродни блокноту исследователя или ученого, бортовому журналу и интимному дневнику, вместе взятым. В них, без претензий на стилистическое единство, мои медицинские и антропологические наблюдения перемешиваются с сугубо личными воспоминаниями. От этого возникает досадная разнородность, которой мне никак не избежать и которая бы меня весьма опечалила при наличии малейших литературных амбиций, но я, слава богу, всегда был начисто их лишен. Мое единственное желание — оправдать память моего друга и учителя профессора Бабера и защитить его от обвинений, которые осмелились выдвинуть те, кто не гнушается посмертными нападками.
Я не могу даже гарантировать точность всех указанных мною дат. Ведь мне пришлось восстанавливать их по памяти, постфактум, с помощью кое-каких подсчетов. И действительно, как далее увидит читатель, происходили такие события, что не всегда появлялось желание или возможность проверить точную дату, пролистать календарь. Я осознаю, что подобное признание дает преимущество некоторым моим противникам. Ну и пусть. Истина — прежде всего. Истина — господь, который отличит своих[51]; ей достаточно только служить, и, если понадобится, слепо.
16 марта. — Записываю эту дату первой в своем еженедельнике, ведь она, по крайней мере, точная, я уверен. Запись относится еще к тому периоду, когда мы только-только прервали связи с цивилизованным миром, миром настоящих людей. 16 марта, проведя спокойную ночь в своих койках на борту «Кроншнепа», мы поднялись ранним утром, полные решимости посвятить весь день исследованию острова. В надежде, что оно будет максимально полным.
Едва зеленоватый свет пробил серые облака, которые будто полусонно потягивались над горькой водой, профессор, Коррабен и я в сопровождении двух матросов прыгнули в лодку, чтобы переплыть Кретин-Харбор. У штурвала встал капитан Портье: его присутствие на борту яхты не было обязательным, и его, как и нас, снедало любопытство и желание прояснить загадку Кретинодола.
51
«Убивайте всех! Господь отличит своих» (