Профессор, скорее оторопевший, чем возмущенный, уже поднялся на ноги. И поспешил нас успокоить. Удар оказался вовсе не сильным. Существо было, наверное, генетически слабым и совершенно неспособным бороться с обычным человеком. Доктор достал из кармана носовой платок и ловко перебинтовал ему распухшую щиколотку. Кретин не сопротивлялся и по-прежнему угрюмо, недоверчиво смотрел на нас. Бабер вытащил из кармана плитку шоколада и протянул ему. Кретин даже не пошевелился. Тогда для наглядности профессор отломал уголок плитки, положил его себе в рот и принялся жевать, выказывая демонстративное удовлетворение. Урок не прошел зря: идиот тут же вырвал из протянутой руки плитку и проглотил ее целиком. Или попытался это сделать. Поскольку пережевывать добычу он даже не собирался, то поперхнулся; начал давиться, икать, исторгать кусочки шоколада в потоке слюны, которая заливала ему подбородок и текла по груди. В какой-то момент мы подумали, что он действительно задохнется. На его запрокинутом уродливом с лиловатым оттенком лице закатывались и откатывались, точно меловые шары, глазные яблоки; изо рта вывалился огромный серый, как слизняк, язык, который спазматически подергивался при любом движении. Соскользнув вдоль валуна, кретин откинулся, выгнулся всем телом, выпятив живот-купол к небу и предъявив нам буроватую морщинистую мошонку, колоссальные тестикулы, которые раскинулись, будто уши слона, по костным выступам жалких кривых ножек. Но приступ был коротким. Вскоре он выпрямился, сумел перевести дыхание и вновь принялся — с несравнимой ненасытностью, жадностью, прожорливостью — всасывать слюни и сопли, подбирая их ладонями к своему беззубому рту-корыту, дабы не упустить мельчайшие шоколадные крошки. Затем с проворством, удивительным для такого слабого, тщедушного создания, вдруг развернулся и, как собака, на четвереньках бросился вынюхивать и переворачивать каждый камешек, каждый обломок, дабы найти остатки шоколада, которые он непроизвольно исторгнул. Этому делу он отдавался с невероятным рвением, не обращая внимания на наше присутствие. При этом демонстрируя выпуклые ягодицы, омерзительный загаженный зад, откуда с шумом выпускался газ, портивший воздух на несколько метров вокруг. Мне стало тошно. У Коррабена и Портье это вызвало такое же отвращение. Матросы, остававшиеся сзади нас, затыкали носы и, морщась, отплевывались. Один лишь профессор невозмутимо и заинтересованно наблюдал за обездоленным творением.
— Уже поздно, — сказал капитан. — Если мы хотим вернуться на судно до наступления ночи…
Бабер посмотрел на идиота, который все еще пожирал без разбора землю и каменную крошку вместе с шоколадом. И с сожалением произнес:
— Полагаю, сегодня мы не успеем его приручить. Но мы вернемся. Здесь наверняка есть и другие. Там, наверху, в какой-нибудь пещере. Может быть, целое племя. Вернемся снова… Достаточно отметить место.
Коррабен скривился:
— Если они все такие же, как этот… Невольно подумаешь, стоило ли сюда плыть.
— Они все такие, будьте уверены. Этот экземпляр являет все характерные пороки микседематозного идиота, иными словами, кретина: нанизм, деформация, типичная внешность… Даже прожорливость, все это хорошо известные черты в нозологии кретинизма. Ему не хватает только одного…
— Ему чего-то не хватает?! — с изумлением вскричал Коррабен. — Вот мне он кажется совершенным. Даже не знаю, что можно ему добавить, чтобы сделать его более мерзким.
— Зоб, — ответил профессор. — Большинство идиотов, которые живут в межгорных влажных долинах, зобастые. Правда, этот индивид может быть исключением. К тому же он самец, а хорошо известно, что максимальное развитие зоба проявляется у женщин…
Профессор рассуждал в том же духе, пока мы шли к «Кроншнепу». Опустилась тьма, тьма густая, тяжелая от клочьев тумана, и второй помощник уже обеспокоенно всматривался в берег. Мы были измотаны. Перед тем как сесть за стол на свое обычное место в кают-компании, мне пришлось сделать усилие — отогнать настойчиво преследующий меня образ: костлявые ягодицы, уродливое тело, мечущееся среди камней с хрюканьем и трескучим выпусканием зловонных газов. Мысль о кретине отбила у меня всякий аппетит.