Мне следовало бы сказать: «Какой кошмар!» Это и вправду было кошмаром. По крайней мере, для меня.
Коррабен, уже начавший томиться, поскольку кретины и их жилье его разочаровали, сумел убить двух коз. Интересно, как. Я и не думал, что на острове обитают столь крупные животные. Во всяком случае, прятались они умело. Если существуют и другие козы, а также козлы — не могут же не быть, — то они должны полагаться на свою ловкость, живя на крутых склонах внутри этой горной лохани или даже, возможно, на ее другой, внешней стороне, обращенной к морю. На этих грядах и отрогах, недоступных дебильным кретинодольцам, бедные животные должны считать себя в безопасности. Но Коррабен, увлеченный борьбой со скукой, преследовал их и загнал в тупик, а затем принес на своих плечах.
Доктор сразу же решил, что мясо этих животных, кстати посредственное, пойдет целиком на подношения кретинам. Так он надеялся снискать их расположение и продвинуться в реализации уже упомянутых мной планов. И вот сам профессор, а также его помощники — я с двумя матросами — торжественно понесли два расчлененных скелета и четвертины туши к пещере.
Разделка туш была бесполезной мерой предусмотрительности. У кретинов есть собственная манера разделывать мясо: руками, ногтями, зубами, а по необходимости — и ногами. Ах, как они с этим управляются! Аж передергивает!
Едва мы выложили перед ними куски козлятины и успели отступить на несколько шагов, чтобы их успокоить, как они накинулись на мясо. Бешено, неистово, исступленно. Не осторожничая, не различая, даже не пытаясь выбирать между хорошими и плохими кусками. Впрочем, те из них, которые захотели бы это сделать, все равно не успели бы. Подстегиваемые булимией, которая словно отыгрывалась за прошлые воздержания, они — безудержно, яростно, остервенело — бросались на мясные отходы, окровавленные конечности, раздирали плоть, ломали кости, истребляя и губя — как они делают всегда в силу чрезмерной поспешности — три четверти пищи. Однако если что и пробуждало их прожорливость прежде всего, так это внутренности, потроха, легкие, как губка, разорванные до кровавых лохмотьев сердце и печень, рваная брюшина, из которой выдавливалась травяная масса, еще парнáя, зловонная. Одна старая кретинка — по виду старая макака — растирала по морде кусок легкого, с еще болтающейся трахеей, сладострастно размазывала его, запихивала в глотку, удовлетворенно порыкивая и рыгая. Рядом с ней самец тщетно пытался заглотить целиком печень, не жуя; отрыгивал, вновь подхватывал, задыхаясь и давясь, вновь свирепо запихивал в рот, чтобы тут же все выблевать.
Но особенно гадким было все, что имело отношение к кишечнику. Кретины лакали кровавую жижу, выжирали в рваных кишках теплую полупереваренную траву, которая была уже не травой, но еще не калом, так сказать, формирующимися фекалиями. Это рагу они, кажется, находили отменным, бесподобно пикантным. Вокруг разметанной требухи, быстро превратившейся сначала в скрученную пеньку, а затем в кровавую кашу, пятнадцать или шестнадцать кретинов всех возрастов толкались, царапались, кусались, друг друга опрокидывали, обсирали, обдавали блевотиной, слюнями и кровью, иногда своей собственной, смешанной с козьей. Они рвали друг другу уши, сбивали с ног, затаптывали, выпучив глаза и издавая глухие, сдавленные крики; паскудная сарабанда, где загаженные зады, уродливые яйца, готтентотские утробы, маленькие головы, хилые конечности, огромные стопы и кисти сплетались в один кишащий сукровичный пандемониум.
Радостное празднество продолжалось около двух часов. Два часа кретины беспрерывно слюнявились, жрали, глотали, блевали, испражнялись, мочились, совокуплялись, толкались и дрались. Огромные растянутые животы надувались так, что казалось, вот-вот лопнут, затем через верх или через низ опорожнялись — с шумом опрокинутой бочки, бултыханьем внезапно прочищенной раковины — и тут же вновь начинали наполняться.
Любопытно было лишь наблюдать за тем, как они пьют. До этого я не замечал, чтобы они использовали какие-то емкости. Они способны есть не запивая, как многие животные и первобытные люди. Когда они испытывают жажду или долго идут до лагуны, в конце долины, то пьют воду дождевую либо воду, образованную при конденсации пара, которая остается в скалистых выемках; такие лужи и чаши нередко встречаются в окрестностях пещеры. В тот вечер — как и во все прочие — они пили, стоя на четвереньках, точно звери. Подобно зверям, они пьют, не вливая в рот воду, а лакая. Для этого прекрасно годится их громадный язык: он забирает грязную илистую воду, взбалтывая ее, с противным чавкающим и всасывающим звуком. Итак, несколько часов подряд они безостановочно уедались, чтобы напиться, и упивались, чтобы наесться — от души или до тошноты.