— Гсподин Лё Брэ, — произнес он после очередного клохтанья. — Чу вас просить ко-чо.
(Не берусь точно передать его своеобразное бурчание, его небрежную манеру кромсать слова. Впрочем, этот дефект постепенно сглаживается, и речь Пентуха улучшается с каждым днем.)
— Говори же! — вскричал я.
Так не терпелось узнать, что таилось-томилось в его черепушке! Иногда его несуразные вопросы меня потешают. Ведь у нас, как я уже заметил, очень мало развлечений.
— У вас там, за море, — произнес, все еще немного колеблясь, мой кретин, — есть бабер-жены?
Вопрос поверг меня в недоумение. Последнее слово «бабер-жены» — слово его собственного изобретения — я совершенно не понял. Я попросил повторить его два-три раза, и наконец меня осенило. Он хотел знать, есть ли там, в стране, откуда мы прибыли, женщины, которые представляют собой женский эквивалент профессора, которые представляли бы в женском воплощении то, что он представлял в мужском. Следует сказать, что для Пентуха профессор — кто-то наподобие бога, и бедный кретин испытывает по отношению к нему чувства аналогичные тем, которые иудеи питали к Иегове. И, по сути, он не очень ошибается. Разве не Бабер если не сотворил его, то, по меньшей мере, пробудил в нем сознание? А значит, Бабер — некий сверхчеловек, и вполне естественно было задуматься, а не существует ли где-то возле сверхмужчины какая-нибудь сверхженщина, женское подобие демиурга. И вот наш несчастный идиот приготовился обожать это в каком-то смысле метафизическое, существо, эту чистую идею. Идею, которая — заметим мимоходом — стоила ему сильного внутричерепного напряжения, ибо вот уже несколько дней, как он только и делает, что это осмысливает и обмусливает. Дело ясное.
Бедный Пентух! Интересно, как он представляет себе свое божество: с бородой клинышком и мешками под глазами? Во всяком случае, в результате всех этих грез вышеупомянутая Кви утратила свой шарм и то, что составляло ее престиж. В конце нашего разговора, если так можно назвать обмен несколькими бессвязными словами, разве он не дал мне понять, что от нее воняет?
7 июля. — Подпорченный подопытный умер. Не знаю почему, но меня преследует мысль, что он сделал это специально, позволил себе умереть добровольно, осознанно, дабы досадить Баберу. Затянувшаяся непогода. Пентух как никогда задумчив.
9 июля. — Два других подопытных развиваются, кажется, нормально, если это слово подходит. Я имею в виду, эволюционируют в том же направлении, что и Пентух. Но в глазах остальных кретинов они, разумеется, должны выглядеть ненормальными, даже чудовищными. Если у нас еще и оставались какие-то сомнения на этот счет, то профессорской затеи свести вместе тех и других оказалось достаточно, чтобы нас в этом убедить. Рехнух и Мутлух (таковы, насколько мы можем понять, имена, которыми они себя называют) были отведены вчера к пещере с красными костями. И там, в который уже раз, нас встретили беспорядками, смахивающими на самый настоящий мятеж. Несмотря на искупительные дары в виде разнообразной снеди — на сей раз не принятые, по крайней мере сразу же, — два наших кретина, которых мы поставили в авангарде, были встречены воем, ворчанием, рычаньем вкупе с харканьем, рыганьем и метанием всяческих испражнений. Наши кретины бросились в отступление. Они явно струхнули. Что касается Пентуха, остававшегося подле нас, дабы служить переводчиком, тот демонстративно зажимал себе нос. Сеньор вдруг стал весьма привередливым.
Картина была и впрямь, как всегда, неприглядной. Грязь, гной, гуано; повсюду мразь. Оскалы, гримасы, закатившиеся глаза, животы-мешки, конечности-палки, стопы-ласты, волочащиеся по липкой земле, как аллигаторы. В углу какая-то самка держала на животе гротескного сопливого недоноска. Сопливого буквально, так как из обеих ноздрей текла клейкая слизь. Увидев это, мать языком слизнула сопли и утерла ему нос. Нежность или гурманство? Меня чуть не вытошнило.