Бабер прервал литанию. Он, бедолага, хотел беседовать, аргументировать… Нет, мэтр определенно сдает.
— Скажите ему, что это ради их блага. Мы хотим сделать их лучше, красивее, чище, умнее…
— Что такое умнее? И потом, что с этого? По какому праву делать нас умными? Нам хорошо и таким, какие мы есть. Нет нужды быть умными.
Кому принадлежало это высказывание, Пентуху или Як-Лухлуху? Подозреваю, переводчик добавил кое-что от себя. Возможно, воспользовался случаем, чтобы свободно выразить мысли, которые бродят под его конусообразной черепушкой. Мысли, которые из уважения к Баберу он не осмеливается сформулировать от своего лица. Но это неважно. В любом случае так раскрывается кретинская душа. Если Як-Лухлух всего этого и не говорил, то наверняка так думал, если вообще способен думать.
А монолог продолжался. Теперь речь зашла о некоем Крепухе. Сначала мы подумали, что это какой-то кретин, но я вдруг вспомнил, что так они назвали одного из наших матросов, Крепона. Тот якобы время от времени сюда приходит. Зачем? Флиртовать с кретинками? Ужас! Но все может быть. Возможно, он вовсе и не приходит. Возможно, к речам Як-Лухлуха Пентух примешал воспоминания о разговорах, которые он действительно вел с Крепоном в нашем лагере. Ну и ладно!
— Крепух сказал, что так захотел Бох. Бох нас сделал неумными. Не трогайте творение Боха. Дети должны быть подобны отцам. Отцам и матерям. Кретин-отец — кретин-сын. Кретин молодой — кретин старый. Зачем менять? Зачем их разделять? Оставьте кретинов с кретинами в покое. Пусть Бее уходят. Не трогайте кретинов Боха!
Старик опять завяз в зыбучих песках повторения. Именно в тот момент, когда его жалобы начали принимать волнительный, почти трогательный характер. Если, конечно, так говорил именно он и к этому было непричастно поэтическое творчество Пентуха.
Но Баберу это надоело. Вся эта болтовня ему не нравилась, я видел. И потом, он сюда пришел не для того, чтобы пустословить. Собирать информацию, да. Но стенания не являются информацией. А еще он пришел, чтобы действовать.
Раздобыть новых подопытных. Под воздействием спирта добрая часть племени была погружена в отупение. Профессор достал из кармана шприц… И в один миг все было сделано. Двух-трех молодых кретинов, взятых врасплох, укололи, вакцинировали и увели. Остальные никак не отреагировали. Як-Лухлух сидел на своем троне из фекалий и, уставившись в одну точку, продолжал машинально разглагольствовать. Я уловил еще несколько слов, которые, как мне показалось, означали «кретин, сын кретина…». Пока мы выбирались из пещеры со своей живой добычей, он все повторял их, не обращая на нас никакого внимания, как если бы нас вообще не было.
21 июля. — Затяжная непогода. Дождь, марь, град, мокрый снег, который ледяными плевками липнет к лицу, едва высунешься наружу. Бабер сидит взаперти со своими новыми подопечными. Я вижу его только на наших трапезах, впрочем весьма коротких, которые сводятся к опорожнению нескольких банок консервов и во время которых он выказывает себя очень необщительным.
Мне почти нечего делать; профессор работает один; не просит меня о помощи, а я и не думаю ему ее предлагать. Кретины, будь они улучшенные или нет, мне осточертели. От одного их вида меня тошнит. Я хожу гулять на каменистый берег, бродить по слизистому и склизкому сланцу, предпочитая дышать туманом и сыростью, чем сидеть в бараке, где, как мне все время кажется, воняет пещерой красных костей. Этот специфический запах Кретинодолья преследует меня неотвязно, я чувствую его повсюду: в том, что я ем, в воде, которую мы пьем.
Густой туман давит на горные вершины острова и накрывает кратер в форме вытянутой пепельницы, будто на дне долины дымит куча окурков. Среди тяжелых облачных завитков, повисших на гребне, иногда вырисовывается грузно парящий стервятник. Мне невольно приходит на ум гротескный силуэт «warlock o’Barra[65]», который суеверному Алистеру Макду привиделся на этом острове: пузатый человечек с короткими тонкими ножками, курящий огромную трубку. Если кретины способны иметь какое-то божество, тотем, маниту, то warlock o’Barra для этого прекрасно подходит. Сделанный по их подобию, задымляющий и затуманивающий их остров тошнотворными эманациями.
Иногда кретины вызывают у меня такое отвращение, что это становится навязчивой идеей; и болезненное наваждение побуждает меня выискивать то, что отвращает. И вот я, без всякого принуждения, отправился с визитом в пещеру.
Выбрался я оттуда едва не задохнувшись. На кретинов, как с неба, свалилась нежданная удача. Буквально с неба; посланная их богом, если он у них есть, настоящая манна небесная, сошедшая сверху. На дно долины попáдала саранча; целое облако саранчи. Откуда? С материка? Принесло ли этих насекомых ветром или неведомо каким миграционным инстинктом? Густое облако зеленых насекомых опустилось на дно удлиненного кратера, как раз перед пещерой красных костей. И то, что для древних египтян было одной из казней, бичом, стихийным бедствием, для кретинов оказалось истинной благостью. Они уедались этими кузнечиками; заглатывали пригоршнями, щипали как траву, как густой животный ковер, и тысячи надкрылий и панцирных хитиновых лапок хрустели под их широкими ступнями. Они уминали, жрали, блевали и вновь жрали, и так без устали. Наслаждались кишащим кормом, членистоногим фуражом, вскоре превратившимся в зеленоватое муциновое месиво с серным душком. Случайно ли то, что последовало за этим? Или у них и вправду, под влиянием экспериментов Бабера, начали развиваться мышление и предусмотрительность? Так или иначе, но в своей пещере они запасли уйму насекомых, тысячи, сотни тысяч, которым, надо полагать, из предосторожности оторвали лапки и крылышки. (А может, это была всего лишь забава, забава абсурдная, забава кретинская?) Во всяком случае, в пещере, и так загроможденной всякими отбросами, в том числе вековыми, теперь в различных местах были складированы кучки насекомых, которые медленно разлагались и разжижались, пропитывая воздух мощнейшим запахом гниения. А праздник продолжался. Непрерывный кутеж. Кретины, похоже, любят дичь с душком. Запах, который у меня вызывает тошноту, у них вызывает аппетит. Они выходят из своего отупения после первой оргии только для того, чтобы пуститься в следующую, еще более неистовую. Пока я наблюдал, как они, стоя на четвереньках, подобно хищным животным, пресыщались, снаружи разразилась гроза, что заставило меня присутствовать при этом зрелище дольше, чем мне бы хотелось. Гроза, град, громы, молнии служили оркестровым сопровождением и фейерверком кретинского праздника. Будто warlock o’Barra, внезапно разросшийся до гигантских размеров, сшибал каменные цимбалы или щелкал зажигалкой, чтобы разжечь свою коптящую трубку. Гроза, как я уже замечал, расшатывает слабые нервы кретинов и их зобастых подруг. Некоторые на миг прекращали жевать и вставали на свои тощие, как щепки, ножки у стен пещеры. Слюнявые, сопливые, осовелые, они выделяли слизь и фекалии — этакими грибами, вдруг выраставшими у них между ягодиц, — и на порывы ветра и раскаты грома отвечали своими поносными ветрами. Я уже отмечал, что преумножение скверных запахов их усмиряет и успокаивает. Между миром и собой они воздвигают баррикаду смрада. В углу пещеры вялая макака, обремененная таким же уродливым, как и она, младенцем, с удовольствием слизывала языком соплю, бесконечно текущую по его гаргульей мордашке.
65
Warlock o’Barra (