А еще я быстро понял, что расспрашивать их бесполезно. Впрочем, как следует себя с ними вести, мне подсказала молчаливость Бабера. Он со своей стороны тоже посчитал, что настаивать бессмысленно. Мы никогда бы не узнали в точности, что произошло. Да и так ли это важно?
Ну, в каком-то смысле да. Важно. Отныне враждебность кретинов — установленный факт. Мы в состоянии войны с ними, войны объявленной и открытой. Война с царством Кретинии! Будем ли мы их завоевывать, аннексировать, или же они нас уничтожат?
9 августа. — Хорошая погода длилась недолго. На следующий день после эскапады Крепона выпал снег, обильный, густой, в достаточном количестве, чтобы заполнить весь узкий, сжатый кратер долины. Теперь дорога, ведущая к пещере, наверное, непроходима. У входа в ущелье проваливаешься по пояс. В каком-то смысле так даже лучше. Кретины меня достали. Видеть их уже не могу.
11 августа. — Неужели я заблуждался? Более юный Вальто, казавшийся мне более искренним и более смышленым, чем Крепон, судя по всему, вовсе не испытывает упомянутого мной суеверного страха. Он предпринял против кретинов карательную экспедицию, в которую я позволил себя завлечь из любопытства, а еще извиняя себя тем, что мое присутствие на месте позволит избежать худшего. На самом деле, думаю, отвращение, которое мне внушают кретины, приняло почти болезненный характер, и в душе, пусть не признавая этого, я был рад найти повод, предлог, подобие оправдания, дабы как следует им всыпать.
И мы им всыпали! Вдвоем с Вальто (так как Крепон предпочел остаться в бараке, а профессор в расчет даже не принимался и пребывал в полном неведении) мы совершили набег, который можно квалифицировать почти как акцию правосудия — или неправосудия. Ведь все же захватчики, узурпаторы — мы: кретины нас к себе не звали. И Як-Лухлух вообще-то прав: они всего лишь хотят жить мирно, гнить в своих экскрементах и своем кретинизме. Зачем же организовывать затратную экспедицию, с большим трудом сюда добираться и нарушать их покой? То, что тогда высказал старый вождь, возможно, мудро. По-своему мудро…
Как бы то ни было, вооружившись крепкими дубинами, мы выступили по окрепшему снегу, который скрипел под нашими сапогами. Грозная поступь захватнической армии… Как подумаю об этом, так рождается отвращение к самому себе. Отвращение, как будто от раздавленной гусеницы, пересекавшей дорогу.
Хотя мы их вовсе не раздавили, ну разве что метафорически. Не было ни мертвых, ни даже тяжело раненных. Хорошая взбучка, вот и все… Я все еще вижу или, скорее, чувствую, как наши дубины возносятся в полумраке сырой зловонной пещеры. Слышу крики, хрипы, стоны, рев, их реакцию на боль, гнев и страх. Поскольку мы не различали ничего, то не понимали, куда попадают наши удары. Мы, наверное, поколотили и самок. Своими тяжелыми сапогами я, наверное, потоптал не одного кретина-младенца. Матери, должно быть, проклинали меня, если, конечно, у них имелось материнское чувство, в чем я сомневаюсь.
Самое неприятное заключалось в том, что, орудуя дубиной изо всех сил и делая большие взмахи, приходилось вдыхать полной грудью отравленный гнусью воздух пещеры. Еще более отравленный, чем обычно. Ибо кретины, под влиянием сильных чувств, вызванных нашим вторжением, обсирались вовсю. Треск, доносившийся из анусов, был таким же громким, как и нечленораздельные крики, вырывавшиеся из глоток. Кретины были размазаны, как некогда ими самими были размазаны кузнечики, чей тошнотворный запах еще держался во всех углах их логова.