Санта Северина со страстным восторгом любовался ею.
Вдруг Анна встала и сказала, протягивая руку кардиналу:
– Нас ждет накрытый стол.
– Как ты хороша! – страстно шептал будущий папа, садясь за стол рядом с герцогиней. – Я никогда не видел тебя такой даже в моих сновидениях; можно сказать, что в тебе живет другая женщина, что в тебя влилась новая жизнь!
– И это было бы сказано верно!.. – гордо и радостно воскликнула девушка. – Моя новая жизнь – это ты, ты моя новая душа, что живет в моей груди. Ах, если бы я доставила тебе даже целую вечность наслаждений, то все же не отдала бы всего, чем обязана тебе!
– Я обязан тебе более, чем жизнью! – воскликнул кардинал с юношеским энтузиазмом. – Когда бы моя душа познала неземные радости, которыми ты ее наполнила? Бедный слепец, я жил всегда во мраке и только теперь открыл глаза перед твоим ярким сиянием.
– Значит, ты не проклинаешь той минуты, когда узнал потерянную и преступную женщину?
– Я-то! – воскликнул Санта Северина. – Какова бы ни была моя жизнь в будущем, я не стану на нее жаловаться. Я был настолько счастлив, насколько это возможно смертному. Моя доля радостей на земле была слишком велика. Пусть, если может, поразит меня судьба, она, наверное, не вырвет у меня ни одной жалобы.
– А все же, – сказала девушка еще нежнее, – а все же, мой друг, тебе известно, с какими намерениями и по чьему приказанию я пришла к тебе. Ты прекрасно знаешь, что я была слепым орудием в руках людей, приговоривших тебя к смерти…
– Что мне до этого? – ответил кардинал, улыбаясь. – Разве перспектива смерти делала менее блестящими твои глаза, менее бархатистой твою кожу, менее опьяняющими твои поцелуи?.. Когда я в первый раз пришел к тебе, то нарочно отвернулся, желая дать тебе полную свободу завершить твое дело, как оно ни было ужасно, и был счастлив, когда увидел, что обязан жизнью не моей бдительности, а твоей любви.
– А теперь ты не боишься более?..
– Я никогда не боялся, – высокомерно сказал кардинал, поднимая свою гордую и благородную голову, на которой остановился полный обожания взгляд герцогини. – Если меня и ждет смерть, то, верно, не от твоей руки.
– Я понимаю; ты думаешь об иезуитах, хотевших купить и потом смертельно возненавидевших тебя.
– Они еще и теперь меня ненавидят, будь в этом уверена, Анна, – сказал кардинал, вздрогнув. – Хотя ты и считаешь себя столь виновной, но ты не можешь понять бесконечной злобы этих людей; в них ужасно то, что когда они хотят сразить кого-нибудь, то их не останавливают ни жалость, ни страх, ни упреки совести. В особенности один иезуит, вид которого производит на меня такое впечатление, словно я нечаянно дотронулся до липкого и холодного пресмыкающегося. Я не боюсь его, но мной овладевает отвращение и омерзение при одной только мысли о нем.
– И кто же этот человек, – спросила Анна, – имеющий привилегию смущать моего храброго льва?
– Ты его отлично знаешь: это – испанский монах, направивший тебя против меня, отец Еузебио из Монсеррато.
В эту минуту дверь комнаты отворилась, и Рамиро Маркуэц доложил:
– Отец Еузебио, ваша светлость.
– Он?.. – воскликнул кардинал бледнея, между тем как зловещая фигура монаха появилась на пороге.
– Останься, – спокойно сказала девушка, взглядом заставляя кардинала сесть.
Еузебио из Монсеррато вошел совершенно спокойно и почтительно, словно ничего не было такого, что могло его шокировать на этом пиру переодетого кавалером кардинала и молодой девушки. Он даже сделал вид, что не узнает кардинала Санта Северина. Главная сила и искусство иезуитов состояли именно в том, что они узнавали людей и знали что-либо только тогда, когда они считали это полезным или необходимым.
Но Санта Северина был слишком горд, чтобы согласиться на молчаливое соучастие в игре отца Еузебио, а потому в качестве хозяина дома сказал повелительно:
– Приблизьтесь же, достоуважаемый отец, и сядьте.
– Готов служить вашей эминенции, – ответил иезуит, входя и садясь.
В лице и манерах монаха не выражалось ни малейшего волнения. А между тем страх должен был бы закрасться в самую сильную и могучую душу при виде того, кого он приговорил к смерти, и той, которая должна была исполнить приговор над ним, сидящим тут же. Может быть, монах и трусил, но никак не выказывал этого, так как отлично знал, что показать свой страх значило оказаться почти побежденным.