Однажды став на эту дорогу, они не могли не сойтись. Письмо, которое кардинал покрывал поцелуями в порыве безумной радости, было более, нежели простым обещанием.
В этом письме она его предупреждала, что в тот же самый вечер калитка парка дворца Борджиа откроется, если в нее захочет войти князь святой римской церкви, без сомнения, переодетый…
Скорее ночь забыла бы последовать за днем, нежели кардинал не явился бы на это свидание.
В назначенный час он был у дворцовой калитки, переодетый в великолепный костюм кавалера, скрываемый от глаз любопытных широким плащом.
Было чрезвычайно любопытным зрелищем видеть глядящимся в зеркало знаменитого своей добродетелью и знаниями кардинала, которого католический мир собирался возвести в сан первосвященника. Любовь превратила в юношу этого сильного и могущественного человека. Она внушила зрелому и рассудительному кардиналу те же ребячества, которые в других людях казались ему достойными отвращения и насмешки.
С другой стороны, разве это было неестественно?
Без сомнения, сатана должен был радоваться такой победе; и, как всегда, и в этом случае, так же, как и во всех других, его лучшим и вернейшим помощником была и будет женщина. В действительности кардинал, затянутый в кавалерский кафтан, не представлял собой несчастной фигуры. Напротив, при виде его можно было бы сказать, что он создан сидеть на лошади и вести в битву полк, со шпагой наголо.
У дверей ждал неизменный Рамиро Маркуэц.
Добряк мажордом удивился и огорчился новым капризом своей госпожи, которую до тех пор он видел всецело погруженной в мысли о мщении.
Он также был смущен и испуган, видя, что новый избранник, вместо того чтобы быть привезенным во дворец с обычными предосторожностями и с завязанными глазами, пришел сам и знал, что идет во дворец Борджиа. Но на все замечания верного слуги герцогиня ответила только тремя словами: «Это ради мести…»
Тогда Маркуэц успокоился, потому что для него на свете не было ничего более священного и неоспоримого, как право его госпожи, желавшей отомстить за себя.
Кардинал, все еще сопровождаемый мажордомом, прошел через парк. Два или три раза ему показалось, что он слышит между кустами подозрительный шум, и тогда он вспомнил ужасные признания Анны Борджиа.
Ему пришло на ум, что этот дворец сделался гнездом убийц и что, может быть, позади этих чащ были спрятаны браво[52], предназначенные для уничтожения докучных свидетелей распутства их госпожи, и его рука схватилась за эфес висевшей у него на боку шпаги.
Но тотчас же одна мысль заставила его улыбнуться.
«Если она даже и хочет это сделать, – сказал он себе, – то сделает это после… И эти дураки, заплатившие жизнью за счастье, стоящее в тысячу раз больше, более достойны скорее зависти, нежели сожаления».
К тому же многое способствовало и убеждению кардинала в абсурдности его опасений. Не было принято никаких предосторожностей, чтобы скрыть его приход во дворец, что было бы непременно сделано, если его намеревались убить. Напротив, каталонец почтительно проводил его до кабинета донны Анны, поднял портьеру и доложил о приходе кардинала, как будто это был простой визит.
– Милости просим! – встретила его герцогиня, вставая, чтобы принять влюбленного, и снова садясь.
Анна была одета так, как должна быть одета женщина ее сана, ожидающая почтенного и важного посетителя.
Она не употребила ни одной из тех искусных утонченностей, которые обыкновенно служили ей, чтобы возбуждать чувства своих гостей в направлении, согласном ее желаниям. Санта Северина остановился в нерешительности, со шляпой в руке, на пороге. То, что предстало глазам его, было так непохоже на то, чего он ожидал, что он смутился и не знал, как держать себя.
Но Анна улыбнулась ему своей очаровательной улыбкой и сказала:
– Поди сюда, мы одни… совсем одни…
Он сделал два шага вперед, потом, уступая непреодолимому порыву, бросился к ногам герцогини Борджиа.
Ужин был накрыт не в той комнате, где перебывали один за другим столько несчастных, приговоренных к смерти.
Упоенный любовью, гордостью и счастьем, Санта Северина любовался прекрасной и белой, как снег, рукой Анны, видневшейся из широких рукавов каждый раз, как она поднимала амфору или бутылку, чтобы налить вина своему возлюбленному. В глазах Анны тоже сверкало счастье. Она смотрела на кардинала совсем иначе, нежели на прежних своих любовников: в ее взгляде горело пламя страсти, которое заставило бы призадуматься отца Еузебио из Монсеррато, если б он мог их видеть.