Вдруг глаза Анны наполнились слезами.
– Что с тобой, моя дорогая? – воскликнул изумленный кардинал. – Не оскорбил ли я тебя чем-нибудь?
– Нет… о нет… а все же ты причина моих слез.
– Говори, скажи, что тебя огорчает, и я в одну минуту рассею твою печаль.
– Генрих, – сказала молодая девушка, с некоторого рода наслаждением произнося его имя, столь давно не слышанное кардиналом. – Генрих, видел ты, каким образом я тебя впустила в этот дворец?.. Ты пришел один, но если б ты захотел расставить целую сотню браво вокруг моего жилища, я ничего бы не предприняла, чтобы помешать этому.
– А зачем же мне было это делать? – спросил кардинал с преднамеренным удивлением.
– Потому что ты знал, что идешь в дом преступлений, Генрих; потому что женщина, отдавшаяся тебе с такой робостью, имеет страшное пристрастие. И мне грустно думать, что ты пришел сюда, как на бойню, и что ты только и успокоил себя тем, что дал знать своим друзьям, куда ты пошел… чтобы они могли прийти спасти тебя или отомстить за тебя, если это понадобится…
– Ты с ума сошла, Анна, – серьезно сказал кардинал, – и я не простил бы тебе этой обиды, если бы не понимал твоего беспокойства. Никто не знает, что я пошел сюда, и, если б ты пожелала заставить меня заплатить ценой жизни за то счастье, каким ты меня одарила, то ты не пострадаешь от этого, так как никто не знает, что я здесь.
– Как! Ты мог обезопасить себя от возвращения одного из моих кровавых капризов и этого не сделал? Зная кошмарные тайны моего дома, ты пришел сюда один, не приняв никаких мер предосторожности?!
– Я не имел на это права, Анна, – сказал кардинал со свойственным ему благородством. – Да если бы даже я и имел его, к чему мне защищаться? Жизнь будет дорога мне лишь до тех пор, пока ты ее скрашиваешь своей улыбкой; если ты меня разлюбишь, смерть покажется мне заслуженной и приятной.
Герцогиня схватила белую аристократическую руку возлюбленного и поднесла ее к своим губам.
– О, если бы я знала тебя раньше!.. – прошептала девушка голосом, в искренности которого нельзя было сомневаться. – О, если бы ты первый узнал мои поцелуи и открыл моей душе рай любви, я была бы теперь женщиной, достойной лечь у ног твоих и обожать тебя! Между тем как теперь… – И Анна закрыла лицо руками.
– Все одни и те же мысли, – заметил с оттенком нежного упрека Санта Северина. – Я должен еще раз повторить тебе, что ты совершенно не виновата в том, что произошло, как не виноват пьяница, убивающий и ранящий во время опьянения. Только теперь пробудился твой рассудок, только теперь владеешь ты собой и только теперь живешь. Люби и забудь все это, Анна, и Бог простит тебя!
Нетрудно было объяснить себе популярность кардинала и то обаяние, которое распространялось на всякого, кто его слушал. Безупречная красота его лица становилась особенно величественной, когда он в изящных выражениях развивал какую-нибудь благородную мысль, зародившуюся в его уме. Можно было бы сказать, что чудные произведения искусства, на которые он имел привычку любоваться, оставили на лице его отражение своей величественной духовной красоты. Как прекрасен был свет, разлившийся по его лицу, когда он излагал дивную теорию всепрощения!
Анна слушала его с восторгом.
Между тем ночь проходила, кардинал должен был вернуться домой; он встал и сказал, что уходит. Анна Борджиа хотела подать ему прощальный бокал, тот самый, в который, по уговору с иезуитом, она предполагала влить смертельный напиток. Но флакон, заключавший в себе яд Борджиа, не был вынут из своего тайника, хотя Санта Северина, рыцарь до мозга костей и храбрый до безумия, не оборачиваясь, смотрел в окно, выходившее в сад, пока герцогиня наливала бокал. Анна три раза подносила руку к груди, где был спрятан смертоносный флакон, и всякий раз с ужасом отдергивала ее. Наконец она, казалось, на что-то решилась.
– Генрих, – сказала она взволнованным голосом, – ты выпьешь этот бокал вина за мое здоровье… но с одним условием.
– С каким?
– Ты позволишь, чтобы я прежде тебя отпила из него. О, это просто суеверие… но ведь все влюбленные суеверны…
Санта Северина улыбнулся и кивнул головой в знак согласия. Он отлично понимал этот способ успокоить его, избранный герцогиней, и был ей за это безмерно благодарен, хотя из утонченной деликатности и сделал вид, что не заметил этого. Выпив бокал, любовники расстались после бесконечных прощальных ласк. Рамиро Маркуэц, позванный госпожой, широко открыл глаза, услышав от нее формальное приказание проводить монсеньора до двери.
Кто же мог так изменить достойную наследницу Борджиа?