Дверь каземата была открыта. Луч фонаря осветил ужасную картину. На низком каменном ложе виднелась бесформенная масса лохмотьев, цепей и человеческих членов; вонь стояла нестерпимая; два огненных глаза казались одни живыми в этой массе; белая всклокоченная борода; почти нагое исхудалое тело приподнялось, пленник встал и сел на своем ложе. Это был человек до крайности изнуренный, худой, но лицо его и до сих пор носило следы красоты. Арестант, увидя вошедших, бросился на них с сжатыми кулаками и, сдержанный цепью, прикованной к стене — бессильно упал на скамью. Вошедшие злобно расхохотались.
— Напрасно ты делаешь такие скачки, мой милый, — сказал палач, — ты можешь сломать себе кости: ведь эти цепи скованы мной специально для тебя.
— Убирайся вон, — вскричал Монморанси, — я желаю остаться с пленником наедине.
Палач ушел.
При звуке этого голоса, пленник задрожал.
— Герцог, — прошептал он. — Боже мой! Боже мой!
— Да, — сказал Монморанси, — это я, которому ты изменил в дружбе, которого ты опозорил, соблазнив его жену. Теперь смотри на меня, граф Виргиний де Пуа, и скажи мне откровенно: чье положение лучше, твое или мое?
— Он мстит, — тихо лепетал узник, — наказывает меня! — Бог с ним!
— Может, Бог тебя и простит, — отвечал грубо коннетабль, — но мое проклятие и моя месть неизменны.
— Я терплю мучения ада, — шептал узник.
— О я вполне понимаю, это не прелестный альков замка Дамвиль, солома несколько тверже мягкой брачной постели, прикосновение цепей не так приятно, как нежные ручки герцогини Жильберты; что же делать, мой милый? Нужно применяться к обстоятельствам — так уж устроен свет.
— Наконец, что же ты хочешь от меня? — вскричал узник в припадке отчаяния. — Надеюсь, что теперь твоя месть удовлетворена?
— Моя месть удовлетворена? — отвечал с адским хохотом Монморанси. — Как мало ты меня знаешь, граф Виргиний, а ведь мы были с тобой когда-то друзьями. Если бы я видел тебя в глубине ада, терзаемого демонами, если б я был убежден, что твоя бессмертная душа обречена на вечные муки, и тогда едва ли я утешился бы. Но несмотря на все это, я пришел предложить выход из этого страшного положения.
Узник приподнялся на колени, внимательно слушая Монморанси, и в его потухающих глазах загорелся луч надежды.
— Хочешь ли ты, — начал герцог после некоторого размышления, — хочешь ли заменить ужас тюрьмы спокойной жизнью в монастыре? Взамен этих цепей, опоясаться монашеским поясом и окончить жизнь в раскаянии и молитве?
Узник жадно ловил каждое слово герцога.
— О Монморанси! — вскричал он. — Если ты дашь мне эту милость, ты будешь великодушнейшим из людей, и я окончу мою жизнь молитвой к Богу, дабы он простил мои грехи и твои.
— Это будет зависеть от тебя.
— От меня! Да разве ты можешь думать, что я буду колебаться принять какие бы то ни было условия?
— Прекрасно. Подпиши эту бумагу, и цепи твои сегодня же спадут.
Узник взял бумагу и прочел следующее:
«Я, нижеподписавшийся граф Виргиний де Пуа, маркиз де Мевилль, владелец де ля Форте, де Дигане и других мест, кавалер ордена святого Михаила, клянусь перед Богом и людьми удалиться от мира и окончить жизнь мою в монастыре.
Вследствие чего отдаю все мои владения, титулы, богатство и привилегии моему дорогому племяннику Анри, герцогу де Дамвилю — сыну монсеньора Монморанси, великого коннетабля Франции.
Моего сына Карла, именующегося графом де Пуа, объявляю незаконным».
— Наглец! — вскричал узник, бросая бумагу в лицо Монморанси.
Тот не обратил на это никакого внимания и спросил:
— Хочешь ты подписать бумагу или нет?
— Чтобы объявить незаконным сына самой святой женщины, которая когда-либо существовала на свете! Лишить его привилегий? Ты, верно, обезумел! Где же бы я мог найти убежище против моей совести и против справедливого гнева Господа Бога?
— Но все равно твой сын не будет иметь ничего, твои владения описаны. Если они перейдут в мое семейство, то сын твой Карл может рассчитывать на наше великодушие, иначе — он умрет с голода, ибо владения графа де Пуа должны перейти к графине де Брези, герцогине де Пуатье.
— Пусть будет, что будет, — отвечал несчастный, — но я не желаю разорять и предавать позору моего сына. Я скорее готов сжечь мою руку, чем подписать этот гнусный документ. Ты мог оковать меня цепями, подвергнуть страшным мукам, но тебе не удастся сделать меня сыноубийцей!
— Как знаешь, — сказал Монморанси, желая оставаться хладнокровным. — Но ты очень скоро раскаешься. Страдания твои увеличатся, и ты будешь просить смерти, как дара небес.