Отравленный тяжело свалился с подушек на матрац, вытянул ноги и испустил дух.
— Граф умер! — вскричал громким голосом иезуит.
Бывшие в соседней комнате слуги окружили кровать, на которой лежал умерший. Молодой граф, закрыв лицо руками, с рыданием упал на диван.
Похороны были торжественны; весь Рим явился отдать последний долг человеку, сын которого по своей благочестивой жизни считался святым. Возвратившись с кладбища, молодой граф поспешил открыть шкаф, где хранилось завещание покойного. Развернув бумагу, на которой было написано: «Мое завещание», наследник прочел следующие строки: «Большая часть моего состояния заключается в золотых монетах и драгоценных камнях, хранящихся в мраморном сундуке, стоящем под моей кроватью. Золота и драгоценностей должно быть на восемьсот тысяч скудо».
«Восемьсот тысяч скудо! — прошептал отцеубийца, адски улыбаясь. — Теперь мы посмотрим, отринет ли меня Анжелика за бедность!»
В это самое время вошел иезуит. Вид он имел угрожающий.
— Вы, кажется, очень мало огорчены смертью вашего батюшки, — сказал он, иронически улыбаясь.
Молодой человек с удивлением посмотрел на учителя.
— Что вы здесь за чертовщину городите, мой милый наставник! — вскричал, захохотав, достойный ученик иезуита. — Вам, кажется, хорошо известно, что я вовсе не пылал сыновними чувствами к моему покойному родителю, и если, по вашему же наущению, разыгрывал святого, то единственно с целью выманить у моего отца деньги.
— А, вот уже каким языком вы со мной заговорили, — сказал иезуит. — Сразу видно, что вы мой хозяин, и я завишу от вас.
— Конечно, я ваш хозяин, — продолжал, улыбаясь, молодой граф. — Прежде вы были моим наставником, а теперь будете застольным товарищем. Пирушка у прелестной Анжелики без вашего присутствия не может быть приятной.
Иезуит невольно содрогнулся. Его сомнения перешли в уверенность: старый граф был отравлен своим сыном; иначе как же мог юноша, только что возвратившись с похорон, думать об удовольствиях?
— Кажется, вы с большим нетерпением дожидались этих богатств, — говорил, иронически улыбаясь, иезуит. — Одно жаль, что эти богатства заставляют забывать вас самые священные обязанности.
Молодой граф, презрительно улыбаясь, сказал:
— Почтенный наставник, к чему нам играть комедию, я вижу, что вам все известно!
— Мне все известно?.. Что же именно?
— Дело старика… По вашим глазам я вижу, что вы не совсем довольны результатом дела.
Иезуит хотел улыбнуться, но вместо улыбки вышла гримаса. Молодой человек продолжал:
— Относительно правосудия можете совершенно успокоиться: если бы даже и вырыли труп отца, ничего не найдут, средство, употребленное мной, не оставляет ни малейших следов. Что же касается свидетелей, то их, кроме вас, нет. Вы же на меня не донесете ради своих собственных интересов как мой сообщник.
— Как сообщник! — вскричал иезуит, вскочив, точно ужаленный, с кресла.
— Конечно, сообщник, — отвечал, презрительно улыбаясь, юноша. — Разве вы забыли? Когда я приподнимал старика, вы давали ему пить из чашки жидкость, заключавшую в себе отраву.
— Чашка? — всплеснул руками иезуит. — Разве в ней была отрава?
— Конечно, в ней был самый тончайший яд. Вы им и напотчевали моего почтенного родителя. Теперь не угодно ли вам донести на меня?
— Я пропал! — прошептал иезуит.
— Напротив, ты стал богачом, мой достойнейший наставник, потому что я имею намерение поделиться с тобой многим.
Иезуит повесил голову. Общность интересов с таким страшным злодеем, как граф Просседи, ему вовсе не нравилась.
— И для начала, — прибавил молодой человек, — ты и я наполним карманы червонцами, которых нам всегда недоставало, из-за которых я, по твоему совету, должен был разыгрывать роль святого; в последнем, как видишь, уже не предвидится надобности, повторяю, мы сами наполним наши карманы червонцами и вечером отправимся к прелестнейшей девочке Анжелике.
— Как, только что похоронив отца?
— О я совершенно другим способом буду проявлять мое горе о потере дражайшего родителя! — отвечал Луиджи, нагло улыбаясь.
— Но ведь это вызовет скандал! Что скажут люди?
— Ничего они не скажут, потому что не будут знать. Для разбогатевшего графа Просседи отворятся двери прелестной Анжелики, и уже никто не посмеет нарушить удовольствия нашего интимного кружка. Даже сам герцог… И тому будет отказано: да что там толковать, идем к этой милой малютке.
Но иезуит не отважился сопутствовать отравителю и, как сумасшедший, выбежал на улицу.
XXIX
Смерть приближается
Карл Гербольт и кавалер Зильбер сделались первыми фаворитами Юлии Фарнезе. Вместе с тем молодые люди продолжали заниматься политикой Европы и громко критиковали правительство Сикста V. Если бы кто-либо из римских граждан позволил себе хоть половину того, что говорили эти молодые люди, он непременно оказался бы в тюрьме святого Ангела, а пожалуй, и на виселице. Но к иностранцам папское правительство всегда относилось чрезвычайно снисходительно. Историк Габелли много говорит об этой снисходительности ко всем иностранцам. Один раз в полдень друзья прогуливались по улице Корсо.
— Помнишь, — сказал Гербольт, — ужин у куртизанки Анжелики?
— Еще бы, конечно, помню.
— Между гостями Анжелики, — продолжал Гербольт, — были польский граф и его племянник… Но ты меня не слушаешь?
— Слушаю, слушаю! — отвечал сын герцогини Фарнезе.
— Прекрасно; этот милый племянничек, без ума, без памяти влюбленный в Анжелику, своими пороками превосходит всех известных злодеев, не исключая Марио Сфорца и монсеньора де Марти. Замечательнее всего то, что прелестный юноша благодаря невиннейшему выражению его лица пользуется большим расположением женщин именно за то, что он самый отъявленный негодяй.
— Неужели все это тебя интересует? — прервал своего друга молодой гугенот.
— Погоди немного, имей терпение. Ты, конечно, слышал о молодом графе Просседи, которого все римское общество признало чуть ли не святым?