— Да, слышал, кажется; герцогиня Фарнезе рассказывала, что молодой Просседи истинно святой и творит чудеса. Я помню еще по этому случаю возник жаркий спор между герцогиней и австрийским кардиналом Андреа, который утверждал, что молодой Просседи под маской благочестия скрывает страшные пороки.
— Австрийский кардинал был совершенно прав; мнимо святой Просседи замечательный негодяй.
— А ты как это знаешь?
— Самым простейшим образом. Всему Риму известно, что старый граф Просседи умер восемь дней назад, его сын на похоронах поразил всех своим отчаянием, однако горе сироты не помешало ему в тот же день отправиться ужинать к куртизанке Анжелике.
— Неужели?
— Анжелика, которая не особенно благосклонно относилась к эмигрантам полякам, так как кошельки их недостаточно наполнены золотом, весьма сердечно стала относиться к племяннику польского графа, преобразившегося в единственного наследника миллионера Просседи.
— Вот как!
— Да, и сегодня граф Просседи послал ей пятьдесят цехинов на банкет.
— Такая щедрость молодого миллионера, я полагаю, сильно возвысила его в глазах нашей аристократии.
— Еще бы! Монсеньор Демарти даже советует графу Просседи сделаться священником и уверяет его, что он, Просседи, далеко пойдет и в конце концов непременно будет избран папой.
— Боже великий, до чего дошел современный Рим, — сказал, вздыхая, кавалер Зильбер. — Теперь уже не требуется красноречия Цицерона, добродетели Катона[120] или меча Цезаря, достаточно иметь мешки золота для того, чтобы сделать карьеру.
— Впрочем, Сикст V своими суровыми законами кое-что уже сделал, — заметил француз.
— Сказать откровенно, — ответил Зильбер, — я мало надеюсь на благодетельные действия этих законов; декретами нельзя поднять добродетель или уничтожить порок. Для этого требуется нечто совсем иное; притом же Сикст уже стар, и, конечно, скоро умрет, а новый папа не будет руководствоваться его законами, он издаст свои собственные.
Гербольт ничего не отвечал. Пройдя несколько шагов, он сказал:
— К черту политику, займемся чем-нибудь веселым.
Зильбер положил руку на плечо друга и ответил, что он старше всякого старика, и о веселье думать не может.
— Это отчего же? — спросил, останавливаясь, Гербольт. — Извини, я тебя не понимаю, тебе улыбается будущность: ты фаворит австрийского кардинала и всемогущего дома Фарнезе, и вдруг задумал записать себя в старики и заниматься только печальным, что за чепуха?
— Нет, друг мой, не чепуха, — грустно отвечал Зильбер, — в настоящее время я стою ближе к смерти, чем самый дряхлый старик, такова моя судьба!
Лицо Карла Гербольта сделалось серьезно.
— Ты, значит, задумал какое-нибудь рискованное предприятие? — сказал он, понизив голос.
— Да, друг мой, мое положение похоже на разбитый корабль, который носится без парусов по волнам во время бури. Едва ли мне удастся избежать опасности.
— Друг мой, в таком случае почему же ты не хочешь прибегнуть к моей защите, моя жизнь и шпага принадлежат тебе!
— Спасибо, милый Карл! — воскликнул Зильбер. — Я могу пригласить друга разделить со мной удовольствия, но ни в каком случае не позволил бы себе вести его в тюрьму или на виселицу.
— Ты ошибаешься, Зильбер, — отвечал серьезно француз, — я с большим удовольствием разделю с тобой опасности, нежели развлечения. Ты мне должен сказать, что задумал, и мы вместе, рука об руку, пойдем к намеченной цели.
— А если бы я тебе в этом отказал?
— Не скрою, это мне было бы очень, очень неприятно.
— Хорошо, я обо всем расскажу и предоставлю тебе самому судить, насколько для тебя удобно принять участие в деле, которое я задумал. Прежде всего, скажи, ты любишь Сикста?
— Какого Сикста, папу? — спросил удивленный молодой человек.
— Ну конечно, папу, этого страшного льва, наследовавшего кроткой козочке.
— Я не могу любить человека, который не ставит ни во что жизнь своих подданных, и в его правление палач гораздо более работает в течение нескольких месяцев, чем работал в продолжение двадцати предшествующих лет. Такой правитель не в моем вкусе.
— Вот именно ему-то мы и объявили войну.
— Войну папе! — сказал, понижая голос, Гербольт. — Да еще такому папе, как Сикст V, любимцу римского плебса! Вы все сумасшедшие. Подумай только об одном: папа имеет войско, да, кроме того, весь римский народ за него. При первом восстании народ разорвет в клочки всякого, кто пойдет против Сикста. Извини меня, но, по-моему, это просто сумасшествие.
— Если ты находишь это сумасшествием, в таком случае не будем говорить, — холодно сказал Зильбер.
— Напротив, будем говорить, обсудим хладнокровно все! — отвечал, воодушевляясь, Карл. — Вы восстаете против человека, к ногам которого склоняются все сильные мира: короли, императоры, а потому стоит обсудить ваше предприятие.
— Зачем, если оно тебе кажется авантюрным?
— Таким языком не говорят с друзьями, — возмутился Карл. — Прежде всего ты мне должен сказать, кто у вас стоит во главе заговора?
— Женщина.
— Женщина?! — переспросил Гербольт, расхохотавшись. — Ну, это сила, против которой ничто не устоит! Для того чтобы воевать с попом, нужна женщина. Ну, скажи же мне, эта синьора молода, красива? И, если не секрет, было бы интересно знать, кто она такая?
— Нет, не секрет, — отвечал серьезно Зильбер. — Это моя мать.
— Твоя мать? Извини, я не знал… — смутился Гербольт.
— Да, моя мать, герцогиня Юлия Фарнезе. У нас план уже готов. Лишь только подадут знак к восстанию, все тюрьмы будут открыты, бандиты и гугеноты получат свободу, пристанут к нашим соучастникам, и будет провозглашена республика.
— Все это прекрасно, но вы забываете одну маленькую деталь.
— А именно?
— Черт возьми! Сикст будет защищаться и не отдастся вам в руки, повторяю, в его распоряжении войско, швейцарцы и все плебеи Рима.
— Сигнал будет подан большим колоколом Капитолия, — сказал холодно Зильбер.
— Тем самым колоколом, который извещает о смерти папы?
Зильбер кивнул в знак согласия.
120
Имеется в виду Катон Младший (95–46 годы до н. э.) — республиканец, противник Цезаря, отличался честностью и прямотой.