— Карл! — сказал однажды кавалер Зильбер, приподымаясь с трудом со своих нар. — Слышал ты шум в эту ночь?
— Слышал, — отвечал Гербольт, — но что тут удивительного, здесь каждую ночь раздается подобная музыка; этот вечный шум и писк крыс, и завывание арестованных соседей, ко всему этому пора уже привыкнуть. Первое время они тревожили мой сон, а теперь мне все равно!
— Но ты меня не хочешь понять, — продолжал Зильбер, — этот шум, который я слышал ночью, имеет совершенно иной характер, мне показалось, что кто-то подкапывает стену.
— Ничего не может быть проще, — отвечал Гербольт, — по всей вероятности каменщики поправляют какой-нибудь из казематов.
— А мне кажется совершенно иное.
— Что же именно?
— Делают подкоп под наш каземат.
— Полноте, ради Христа, кому нужны заживо похороненные?
— Нет, барон. У нас еще много друзей осталось на свободе: Ламберто Малатеста, Ледигиер, они по всей вероятности позаботятся о нашем освобождении.
— Немножко поздно, им следовало подумать об этом ранее, — горько улыбаясь, отвечал Гербольт. — Теперь, когда пыткой переломаны наши кости и вытянуты жилы, нам уже не нужна свобода.
— Ты несправедлив, Карл, — вскричал Зильбер. — Не забудь, что и их обвиняют также, как нас, и преследуют, словно диких зверей. Первое время им необходимо было подумать о собственном спасении, а вот теперь, когда полиция несколько умерила свое рвение, они по всей вероятности стали заботиться и о нашем освобождении.
— Едва ли, — отвечал Карл, — я думаю, наши друзья теперь уже далеко.
Некоторое время молодые люди молчали. Потом Зильбер снова обратился к барону:
— Гербольт, я давно собирался сказать тебе одну вещь, но не имел храбрости.
— У тебя не хватило храбрости? — грустно переспросил, улыбаясь, Гербольт. — Это должно быть нечто ужасное.
— Ужасное? Нет, но очень грустное. Знаешь, день и ночь меня мучает мысль, что я стал причиной всех твоих страданий; у меня были цели религиозные, политические, а у тебя ровно никаких. Ты пристал к заговору только из дружбы ко мне.
— Напрасно ты так думаешь, напротив, мне приятно было выйти из того ничтожества, в котором я прозябал.
— О мой благородный друг! — вскричал Зильбер.
В это самое время щелкнул наружный замок, железная дверь завизжала на петлях, и в каземат вошел тюремщик Фортунато, держа в руках что-то завязанное в салфетку.
— Вот я вам принес обед, господа, — сказал сторож, раскрывая сверток.
По подземелью быстро распространился приятный запах кушаний.
— Смотрите-ка, нас хотят на славу накормить перед смертью, — воскликнул Зильбер, взглянув на принесенный обед. — Барон, здесь есть и жареный каплун, и овощи, и фрукты. Право, любезность со стороны папских сбиров меня просто трогает.
— Но это еще не все, — добавил, улыбаясь, Фортунато, — вот вам бутылка старого вина.
Последнее обстоятельство окончательно привело в недоумение заключенных.
— Однако скажите, — серьезно спросил сторожа Зильбер, — откуда в самом деле нам все это?
— Вы должны подкрепить свои силы, — вполголоса сказал Фортунато. — Вам предстоит длинное путешествие.
— Как! Мы будем свободны?! — вскричали оба разом.
— Непременно. Вы слышали нынешней ночью подземный стук? — продолжал Фортунато. — Это работают для вашего освобождения, подкапывают под ваш каземат от клоаки, которая идет от Тибра.
— Я так и знал, это храбрый Ламберто хлопочет о нашем освобождении!
— Я не знаю никакого Ламберто, — возразил Фортунато. — Ко мне пришла женщина, величественная, как королева, дала мне денег, много денег и поручила освободить вас.
«Это моя милая мама», — подумал Гербольт со слезами на глазах.
— Вы, значит, бежите с нами вместе? — спросил Зильбер.
— Нет, вы будете свободны, а меня отправят на виселицу.
— Как на виселицу?!
— Да, я должен умереть, — грустно отвечал тюремный сторож. — Но зато мое семейство будет навсегда избавлено от нищеты.
XXXVIII
Признание иезуита
С переводом в лучшее помещение тюрьмы, молодому графу Просседи было дозволено иметь своего слугу. Он выбрал самого преданного и самого глупого из всей дворни. Однажды после вечернего обхода сторожа молодой граф лежал на кровати и, зажмурив глаза, что-то соображал, а слуга его сидел в углу комнаты на табурете и время от времени, как говорится, клевал носом.
— Батисто! — окликнул его молодой человек.
— Что изволите приказать, ваше сиятельство, — спросил слуга, быстро вскакивая с табурета.
— Мне нужна твоя помощь, — продолжал граф. — Не откажи мне в ней.
— Приказывайте; я здесь для того, чтобы повиноваться вам.
— Прекрасно, ты должен уступить мне твое платье, переодеться в мой серый костюм, лечь на кровать и дожидаться моего возвращения.
— Значит, господин граф надумал бежать из тюрьмы?
— Совсем нет, я тебе повторяю, что возвращусь, — отвечал молодой человек.
— Как же это так, я не понимаю, — пролепетал слуга.
— Не понимаешь потому, что ты глуп. Какая мне надобность убегать теперь, когда доказана моя невиновность, и меня не сегодня-завтра освободят. Мне просто необходимо повидать одного из заключенных.
— Да, действительно, вам теперь не расчет убегать, — согласился Батисто. — Приказывайте, я повинуюсь.
Вскоре произошло переодевание. Молодой граф Просседи надел платье своего слуги, а последний, облачившись в серый костюм своего синьора, лег на кровать. Выйдя в коридор, Просседи пытался отыскать каземат иезуита, и стал прислушиваться около каждой двери. Вдруг его слух уловил знакомый гнусавый голос, раздававшийся из одного каземата.
«Бог мой, — услышал граф, — тебе известна моя невинность, помилосердуй своего верного слугу! Тебе известно, Господи, что я не совершал преступления; внуши же о моей невинности судьям!»
Граф улыбнулся и прошептал: «Узнаю тебя, лицемер!»