С того дня граф де Пуа преобразился. Пренебрежение к самому себе и отвращение к тюрьме исчезли; насколько позволяла ему цепь, он ходил или, вернее, старался ходить, чтобы как-нибудь укрепить свои мышцы, которые от долгого бездействия как бы атрофировались.
Несколько дней спустя, он получил вторую записку. На этот раз можно было опасаться, что граф сойдет с ума от радости. Эта записка заключала ту же фразу, как и первая, но с добавлением: «Ваш сын».
Благородный молодой человек поборол ненависть свою к Монморанси и поселился, несмотря на преследования, в окрестностях дома герцога, в котором, наверное, имел связи; полученные записки доказывали это вполне.
И вот граф горячо молился. Молился, чтобы сын его, который по добродетели оказался достойным отца и который готовился к страшной борьбе, был бы сохранен и спасен.
Крупные слезы текли по исхудалым щекам молящегося узника, и эта сладкая грусть облегчала его сердце. Единственное над чем он задумывался, так это над тем, как записки могли попасть к нему. В его темницу входили только двое: герцог де Монморанси как палач, приходивший любоваться на свою жертву, и, кроме него, приходил еще тюремный служитель, казавшийся еще более жестоким, чем его хозяин.
Однако вот уже несколько дней, как этот служитель более не показывался. Как вскоре оказалось, он был заменен другим, с такой темной, разбойничьей физиономией, что граф невольно предполагал, будто он много потерял в этой перемене.
Между тем герцог стал замечать, что лицо его пленника с каждым днем прояснялось, и это не на шутку встревожило его. Но несмотря на всякие предположения, он вполне был уверен в невозможности побега своего пленника, во-первых потому, что дворец его был прекрасно охраняем, и, во-вторых, ключи от тюрьмы висели постоянно на поясе самого коннетабля.
Однажды слуга, сопровождавший Монморанси в темницу, заметил ему:
— Монсеньор, я полагаю, что пленник наш сошел с ума. Он кусает свои цепи, как бешеный.
— В самом деле? Вот почему последние дни он казался так спокоен. А что, он теперь бешеный?
— Да; если вы пожелаете видеть его, то нам необходимо взять еще одного провожатого.
— Ах вот как! Ну что ж, выбери самого верного из наших слуг, и пойдем.
— Монсеньор, если вы позволите, я возьму с собой Красного.
— Это твоего племянника, того молодого человека, для которого ты просил место помощника палача Парижа? Скажи ему, что я доставлю ему это место. Если ты считаешь нужным взять его с собой, то возьми.
Вскоре явился племянник Доминико. Это был здоровый детина, крепкий, со взглядом, полным жестокости. Все вместе они двинулись в путь. Герцог открыл потайную дверь и спустился вниз, сопровождаемый двумя слугами. Один факелом освещал путь, а другой держал обнаженную шпагу для охраны своего господина на случай чего-либо непредвиденного. Таким образом они достигли конца темной лестницы, где начинался коридор, ведущий в подземелье темницы.
Дойдя до дверей заключенного, герцог отворил дверь, и все трое взошли в камеру пленного.
Граф де Пуа полулежал на соломе. При виде вошедших он вздрогнул и осмотрел их.
Случайно отсвет факела упал на лицо Красного, племянника Доминико. Сдавленный крик вырвался из груди пленного. Глаза его расширились, лицо выражало полнейшее изумление. Красный поднял руку и приложил палец к губам.
Этот знак удостоверил графа, что он не ошибся. Заключенный поднял глаза к небу с благодарностью, и по щекам его полились слезы.
— Плачет, бедняга! — сказал, как бы сожалея, Доминико. — Ну значит, теперь он не опасен.
— Не нужно доверяться его слезам — эти негодяи иногда просто притворяются сумасшедшими.
В то время пока Красный говорил это, пленный внимательно прислушивался к его словам, и по выражению его лица можно было подумать, что голос Красного доносится с неба.
Монморанси этого не замечал и, наклонившись над пленником, сказал:
— Итак, граф Виргиний, правда ли, что мне рассказывают? Вы потеряли рассудок?
Пленник улыбнулся.
— Разум на земле не всегда бывает разумом и на небе, — ответил он. — Есть многие, которые считаются на земле разумными, а на небе слывут безумцами.
— О, ты начинаешь говорить проповеди! Напрасно ты отказался от монастыря, в который я тебе предлагал постричься. Ты мог бы там проповедовать монахам, — сказал Монморанси.
— Монморанси, — проговорил граф, поднимаясь на локоть, — гордость ослепляет тебя. Ты сильный и храбрый старик, но ведь и для тебя придет день смерти!
— Я христианин, как все Монморанси, — сказал коннетабль, невольно содрогаясь при словах графа. — Когда смерть придет за мной, она найдет меня приготовленным и утешенным моей религией.
— И твоя религия одобрит, что ты столько лет истязаешь несчастного, который давно искупил свои грехи? И ты думаешь, что Бог простит тебя, когда ты скажешь Ему, что никакая мольба не могла склонить тебя к прощению.
Герцог усмехнулся.
— Ты уже перестал понимать, бедный старик. Ты напрасно беспокоишься. Преподобный отец Лефевр из общества Иисуса отпустил мне уже грех мой за то, что я содержу тебя здесь, и за то… что буду всегда держать тебя в заключении.
— Ну теперь настало время это покончить! — закричал внезапно Красный и набросился на Монморанси, повалив на пол и навалившись на него.
— Подлец! — завопил испуганный неожиданным нападением герцог. — Оставь меня… Я велю тебя повесить… Доминико, помоги мне, ударь этого негодяя в спину!
— Я занят совсем другим делом, господин, — отвечал Доминико, разражаясь смехом.
Между тем герцог яростно боролся с Красным, но ничего не мог поделать против его железных рук.
А Доминико в это время, подойдя к герцогу, развязал его кожаный пояс и быстро связал ему руки. Таким образом, Монморанси сам оказался пленником.
— Успокойтесь, герцог, — говорил Доминико, обыскивая его. — А! Наконец я нашел то, что искал.