Герцогиня происходила из одного знаменитого семейства, давшего двух пап и одного святого — Франциска Борджиа. В ней соединялось блестящее имя с огромным наследственным богатством, и, кроме того, она имела то преимущество, что если бы выбрала себе мужа даже из низшего класса, то он делался равным самому знатному принцу. Анне Борджиа, как мы уже сказали, едва минуло восемнадцать лет. Толпа молодых римлян и иностранцев окружала ее. Бедные и богатые искали ее внимания. Герцог де Фериа, сильнейший и благороднейший господин, потомок древних королей Леона, публично сожалел, что молодая девушка была так знатна и богата, потому что, если бы она была бедна, то он мог бы надеяться, что она примет его герцогскую корону; но главным ее достоинством была девственная невинность, отражавшаяся в ее глазах. Ее чисто детские шалости были всем известны. В ее саду находилась большая клетка, наполненная массой птиц, распевавших весь день свои песни. Второй ее забавой была известная уже нам испанская собака. Кардинал де Медичи всегда говорил, что он отказался бы от пурпура и владений в Тоскане, только бы иметь то предпочтение, которое Анна Борджиа отдавала своей собаке. Таким образом, боготворимая и кружившая всем головы, Анна проводила жизнь в своем феодальном дворце вблизи Камнидолия, крепости времен Ганнибала, перешедшем вследствие описи к дому Борджиа. Анна имела в своем распоряжении целую армию лакеев и разного рода слуг; над нею не было никакого опекунства со стороны родных, так как отец ее, Геркулес Борджиа, умирая, приказал, чтобы она была свободна и сама себе госпожа. Слуги очень часто менялись в доме Борджиа. Один только неизменно оставался, это был старый каталонец с седыми волосами, родившийся в одном из семейств замка, он считался мажордомом отца Анны Борджиа. Его звали Рамиро, он был высокого роста, очень сильный, имел очень проницательные глаза и все нужные качества для начальствования над множеством слуг.
Наигравшись вдоволь с собакой, Анна встала с ковра, на котором лежала.
— Иди прочь, Испанец, — сказала она серьезно, — довольно с тобой наигрались.
Собака, по-видимому, не была довольна таким приказанием, так как подошла к госпоже, вертя хвостом и умильно глядя на нее. Это непослушание рассердило герцогиню. — «Испанец!» — закричала она, дрожа от гнева, и протянула руку к хлысту с золотой ручкой, лежащему на кресле. Лицо Анны в эту минуту было красиво и одновременно ужасно, так в нем отразилась вся жестокость и злоба герцогини.
Собака, увидав хлыст, пригнулась к земле и, как змея, выползла в другую комнату. Герцогиня, положив хлыст, долго еще осталась задумчивой. Наконец она встрепенулась, протянула руку к звонку стоявшему на столе, и громко позвонила. Тотчас же явился мажордом Рамиро. Мажордом взглянул на госпожу и по ее выражению понял, что, наверное, будет какое-нибудь строгое приказание.
— Рамиро, — сказала сухо донна Анна, — к сегодняшнему вечеру…
Мажордом весь затрясся.
— Но, ваше сиятельство…
— Я не прошу рассуждать тебя о моих приказаниях, — крикнула Анна раздраженно, быстро протягивая руку к хлысту. Старик встал на колени.
— Ваше сиятельство можете убить меня, но я должен сказать правду. В Риме начинают роптать; эти последовательные исчезновения возбуждают подозрение и ярость в народе… Если еще какое-нибудь приключение направит подозрение к дворцу Борджиа… мы все погибнем.
— Вы будете все, ты хочешь сказать, сумасшедшими. Народ убьет вас всех, прежде чем согласится подозревать чистую, всеми обожаемую донну Анну Борджиа.
— Ваше сиятельство, простой народ легкомыслен, и достаточно самой малости, чтобы превратить его любовь в ненависть!
— Ну довольно; встань и повинуйся! В самом деле, Рамиро, ты делаешься стар, начинаешь опасаться за свою душу — так тогда, прежде чем изменить мне, удались в монастырь…
Мажордом приложил руку к груди.
— Правда, госпожа, я трясусь за свою душу, потому что Рамиро Маркуэц родился добрым католиком, и мать, которая его воспитала, была святая женщина. Но вам, дому Борджиа, я давно уже посвятил мою жизнь и душу и я на все готов, чтобы охранить вас от малейшей неприятности.
И энергичное лицо старого каталонца выражало такую непоколебимую решимость, что Анна Борджиа убедилась в его преданности.
— Я знаю, что ты мне верен, Рамиро, — сказала она на этот раз мягко, — ты хорошо сам знаешь, что твои рассуждения ни к чему не ведут, раз дело идет о моем капризе. Так исполни то, что я тебе приказала.
— Слушаю, — ответил старик, сдержав вздох.
— Кстати, что делает пленник?
— Он пребывает в отличном расположении духа: поет, пьет и объявляет, что если хотят его вскоре убить, то пусть по крайней мере дадут ему возможность хорошенько пожить несколько дней.
— Ему ни в чем не отказывают?
— Ни в чем; я в точности исполняю данное приказание. Впрочем, это приказание вполне понятно и справедливо.
Слуга снова нахмурился. Герцогиня оставалась невозмутимой.
— Он подозревает, где он находится?
— О нет… Он полагает, что находится в римской окрестности. Карета, которая его везла, делала такие зигзаги, что он совершенно сбит с толку.
— Отлично, — прибавила Анна после недолгого раздумья, — чтобы сегодня вечером все было готово, а также две египетские невольницы и ужин.
— Где прикажете? — спросил мажордом дрожащим голосом.
— Как ты надоедлив, Рамиро; устрой все в зале змей, как обыкновенно.
Мажордом вышел и грустно подумал: «Бедный молодой человек! Пусть Бог будет к нему милостив и спасет душу его… Что касается его жизни, то никакая человеческая сила не в состоянии сохранить ее».