Кроме того, предполагая, что эти работы обращены к верующим, а не к духовникам, нередко придают известным выражениям не то значение, которое они имеют в действительности. Так, например, произошло со словами «направление воли». Сам Паскаль говорит о казуистах так, как будто они разрешали христианам совершать преступления при условии, что, совершая их, они направляют свою волю не к совершаемому преступлению, а к законному или честному результату, к которому приведет преступление. На самом деле все это обстоит совершенно не так. Речь идет всегда о уже совершенном поступке.
Духовник обязан удостовериться, в какой мере те или иные преступления или проступки были последствиями сознательного желания и не были ли они результатом часто необдуманного порыва, мотивы которого могли быть невинными или даже похвальными. Речь идет не только о случаях законной защиты, когда дело само по себе очевидно. Кто, в самом деле, будь то духовник или простой честный человек, осудит Сида за то, что он вызвал дона Гормаса? В то время, когда писали иезуиты, вопрос о «направлении воли» возникал чаще всего применительно к дуэли; но он ставится еще во многих других случаях и для нас. Наши суждения о «лжи» не связаны ли всегда с тем «намерением», которое преследует лицо, говорящее ложь?
Наконец, не является ли большим лицемерием слишком строгое отношение к иезуитам за «двусмысленности» и «умственные» или «молчаливые» оговорки? Конечно, в своих книгах они оправдывают или извиняют такие «двусмысленности» и «молчаливые оговорки», которые вызывают в нас глубокое возмущение. Но если это и так, то не правда ли, что в тысячах случаев мы пользуемся двусмысленностями или молчаливыми оговорками не только со спокойной совестью, но и с сознанием, что этим выполняем нравственный долг? Нет ли большого лицемерия и в том негодовании, с которым говорят о тираноборческой доктрине Марианы многие свободомыслящие республиканцы, заставляющие детей восхищаться Брутом и Кассием, и многие роялисты, преклоняющиеся перед Шарлоттой Корде? «De rege» Марианы и, в частности, его теория тираноубийства заключают в себе смешные казуистические distinguo, но то обстоятельство, что иезуит в книге, официально посвященной воспитанию молодого государя, говорит этому последнему, что, если он окажется тираном для своего народа, он может быть убит законным образом, несомненно, заслуживает скорее нашу симпатию, чем порицание.
Если беспристрастно рассмотреть работу, совершенную иезуитами в сфере моральной психологии, оставив в стороне несколько шокирующих нас решений, вымышленных на досуге случаев, мы увидим, что установленные ими правила в целом совпадают с моралью честных людей в самом широком смысле этого слова и что иезуиты внесли много своего в дело развития психологии и морали. Правда, чувствуешь некоторую неловкость при виде, как во имя религии и под названием «нравственное богословие» излагаются уступки и оправдания, которые жизнь заставляет вносить в оценку человеческих действий. Предпочитаешь, чтобы ученый-богослов, говоря о морали, утверждал предписания Божественного закона во всей их чистоте, оракулы совести во всей категоричности их императива и предоставлял стечению обстоятельств и людям заботу о смягчении их строгости; но трибунал исповеди должен считаться с этими случайностями, и казуисты поставили перед собой иллюзорную задачу предвидеть все.
Соглашаясь со всем этим, мы должны, однако, признать, что янсенисты и сама папская власть (Урбан VIII, например, осудивший отца Бонн в 1640 и 1643 гг.; Иннокентий XI в 1679 г.) осудили не без основания безнравственные положения некоторых казуистов. Их книги предназначались для духовников; но не грозили ли эти безнравственные положения внести известную распущенность в личную нравственность иезуитов, привить им привычку закрывать глаза на собственные предосудительные поступки, которые могли иметь удачные последствия? Не должна ли была крайняя снисходительность, проявляемая духовником, поддерживать среди верующих мысль, что благочестивых дел и таинств вполне достаточно для выполнения обязанностей христианина? Наконец, не могли ли эти методы, которыми пользовались не только при исповеди, но и в духовном руководительстве, затемнять в умах строгое понимание нравственных правил? Я думаю, что история Общества Иисуса позволяет ответить на эти вопросы утвердительно. Уже Лойола излагал в 1547 году Поланко эти опасные правила примирения с моралью, «ввиду наибольшего блага». «Желать, – писал он ему, – давать советы государям, которые, естественно, всегда стараются узнать, кто желает им добра, а кто нет, для блага их совести или государства, значит хотеть все испортить… Если ты хочешь немедленно исправить герцога [Козимо Медичи] или герцогиню, ты разрушишь все замышляемое тобой дело… Ты должен действовать так, как им угодно, потому что ты намереваешься собрать большие духовные плоды в народе». В XVIII веке, опираясь на те же принципы, отец Аннат и иезуиты поддерживали мошенников против епископа Николая Павильона потому, что последний был янсенистом. Когда отец Гарнет был обвинен в соучастии в пороховом заговоре, он отрицал свою виновность, но вместе с тем с весьма странным мужеством развивал перед судом теорию дозволенной лжи, в частности лжи перед судьей, который заранее знает, что не может рассчитывать на искренность обвиняемого. «Ответы на утверждения» поддерживают то же учение, и иезуиты восхваляли отца Гарнета за то, что он отстаивал право обвиняемого не говорить правды судье на том основании, что лишь на последнем лежит обязанность найти доказательства виновности.