Дверь отворил им, низко кланяясь и произнося сладкие приветствия с характерным присвистом, боярский сын Федор, щеголевато одетый и причесанный на немецкий лад, в свите с укороченной спиной, чтобы лучше видны были расшитые верха зеленых сафьяновых сапог.
Князь поднялся навстречу. Но взгляд Александры был направлен не на него. Она смотрела в ужасе на бойкого молодого человека, старавшегося в низком поклоне скрыть свое лицо.
- Это он! Он! Я узнала его! - вскрикнула Александра. - Это его голос я слышала в шатре Бату! Предатель! - Она вырвалась от отца и Дарьи и шагнула вперед, но тут же зашаталась, взмахнула руками, как подстреленный жаворонок - крыльями, и упала бы на пол, если бы князь не успел подхватить ее.
- Взять его! - раздался поистине львиный рык посадника.
Несколько холопов, ожидавших у накрытого стола, бросились выполнять его приказ.
Федор забился в угол и завопил в страхе:
- Я не предатель! Меня князь Ярослав посылал! Великий князь!
Александр, не обращая внимания на завязавшуюся борьбу и злобные выкрики боярина, бережно понес и осторожно положил боярышню на покрытую пестрым домотканым ковром лавку. Дарья наклонилась и прижала ухо к ее груди, потом отпрянула, крестясь, вынула из привязанного к поясу кожаного чехольчика бронзовое зеркальце и приложила к губам Александры. Полированная поверхность зеркала осталась гладкой и чистой - боярышня была мертва.
Лицо князя исказилось, как от яркого невыносимого света, в глазах отразились сразу и гнев, и боль, и печаль, как у Иисуса, изображенного на иконе новгородским иконописцем. Дарья невольно отступила, а Степан Твердиславич поежился под этим взглядом, не в силах отвести глаз.
В это время дверь широко открылась и вбежали Михалка с Онфимкой, весело ударяя в бубны, за ними шли гусляры, дудочники и другие музыканты. Никто не остановил их, не сказал ничего о том страшном, что здесь произошло, и они еще долго продолжали бы играть и петь, если бы Михалка не догадался по лицу отца о непоправимой беде, обрушившейся на них, не увидел бездыханную сестру, лежащую на лавке, не услышал тихий шепот Дарьи.
- Преставилась боярышня, - говорила она, с трудом шевеля губами. - В одночасье. И исповедаться перед смертью не успела. Только душа ее все равно в рай попадет - не было на ней никакого греха…
Дарья Пантелеевна сложила руки Александры на груди и вставила в них горящую свечу.
- Вот и осиротели мы с тобой, Степан, - сказала она, опускаясь на колени перед иконостасом, и стала молиться за упокой души рабы божией Александры свет Степановны…
Глава XX
Степан Твердиславич горевал молча, без слез и воздыханий, без слов, загоняя горе вглубь, где оно невозбранно терзало душу. Видно, потому и пережил могучий посадник свою дочь только на пять лет. А пока не прошло и седьмицы, как Дарья Пантелеевна, неслышно, словно к тяжелобольному, войдя в горницу, сказала нерешительно:
- Тут к тебе, Твердиславич, немецкого двора староста господин Филипп Штаден пожаловал.
Посадник помолчал, словно прислушиваясь к чему-то, и, неожиданно усмехнувшись, тряхнул поседевшей головой, коротко бросил:
- Проси.
Филипп Штаден, видно еще загодя сбросивший шубу и шапку, вошел кланяясь, облаченный в щегольскую темно-синюю длинную котту, перепоясанную расшитым поясом, с тяжелой золотой нагрудной цепью, вошел со скорбным выражением лица и приоткрыл было рот, но Степан Твердиславич только отмахнулся и сказал строго:
- Дело говори.
Филипп Штаден с недоумением посмотрел на посадника, даже воздел руки, но смирился и произнес вкрадчиво:
- Господин посадник! Как мы догофорились, хлеб и иное обилие для фашего феликого города будут к фам доставлены. Однако цена, фы сами понимает, не малая. Фот только не знаю, как фы до наших карафанов продержаться будете.
- Не тужи, гость дорогой, - спокойно ответил Степан Твердиславич, - авось не пропадем. А насчет цены на хлеб еще потолкуем.
Тут он положил свою властную руку на плечо старосты, подвел его к окну и распахнул затянутую цветной слюдой раму.
Бесконечной вереницей тянулись к городу тяжело груженные скрипящие сани. Передние уже переехали по мосту через Волхов, и все новые и новые выныривали из морозной пыли. Громоздкий груз на санях был прикрыт рогожами и холстиной, аккуратно зашпилен, но и так ясно было, что везут.
- O mein Gott! - воскликнул Филипп Штаден, на этот раз с непритворным чувством воздевая руки кверху. - Das ist unmoglich!..
- Почему же унмеглихь? Меглихь, меглихь! Когда тысяцкий наш, Никита Петрилович, разослал по весям и погостам биричей и тиунов исполчать людей и возводить тверди и засеки, то по указу моему велел он не мешкая собирать и подвозить к Новгороду хлебные обозы. Вот сейчас первые и подошли. Да и остальные не задержатся. Ведь орда отступила уже из новгородской земли.
Филипп Штаден сжал аккуратные, словно вырезанные, губы, машинально провел рукой по подстриженной клинышком бородке и пробормотал:
- Ну, конешно, насчет цены на хлеб мы будем догофориться. Счастлиф есть слафный Новгород, что у него есть такой голофа…
Новгородцы готовились отметить чудесное спасение от злого ворога, от бесчисленных орд Батыя. Многоголосый колокольный звон радостно оповещал об этом.
Когда князь Ярослав появился около Софийского собора в окружении дружинников и бояр-любимчиков, среди них шел и Федор Ярунович, опустив низко голову. Площадь была полна народа. Ярослав опирался, как всегда, на посох с костяным навершием в виде головы птицы с крючковатым большим клювом. Он видел прижавшихся друг к другу людей, как семена мака в коробочке, которые он так любил в свою бытность киевским князем. Но вот кто-то первый его заметил, возвышающегося над толпой на целую голову, и невольно приглушенно вскрикнул:
- Ярослав пришел!! Великий князь!
Немедленно, как волна, гонимая ветром, по толпе покатился ропот, передаваясь из уст в уста. Люди стали оборачиваться и расступаться, пропуская князя. Шедшие за ним дружинники старались ступать тихо, придерживая ножны, чтобы не звякали.
Ярослав вошел в собор, и его обволокло теплом человеческого дыхания, десятков зажженных свечей, воткнутых в паникадила, смолистым запахом ладана, сопровождающим человека в те времена и в горе и в радости. Дымок и пар, колеблясь, вздымались вверх к высоким сводам собора.
Князь остановился за архиепископом Спиридоном и посмотрел прямо перед собой на открытую алтарную часть, украшенную синей и зеленой мозаикой по белому фону, на иконы у столбов в богатых серебряных окладах тончайшей работы. Таких больших по размеру икон он не видел нигде, кроме Новгорода, - до двух саженей высоты и ширины. Но Ярослав стал всматриваться, не отрываясь, только в лик апостола Павла. Ему кощунственно чудилось, что у него есть с ним какое-то сходство - большие глаза, длинный нос с горбинкой, даже борода похожа, а сходством высокого лба и лысины князь прямо-таки гордился. Его раздражало только, что на этой старинной иконе, где Петр и Павел стоят как живые, будто живописец видел их собственными глазами, прекрасный лик апостола Петра с голубыми глазами, густыми, слегка вьющимися светлыми волосами и короткой бородкой чем-то напоминал князю Степана Михалкова, которого он, прямо сказать, не жаловал, ревнуя к той любви и уважению, которыми посадник пользовался у новгородцев, позволявших ему часто идти наперекор князю. Вот и сейчас Степан спокойно и уверенно стоит около него по правую руку, только чуть посторонился, когда он подошел. Ярослав скосил глаза на посадника и заметил, что тот осунулся и постарел. Потерять единственную дочь - не шутка, да еще такую красавицу… Князь перевел задумчивый взор в другую сторону от амвона и увидел сына. Голова Александра была опущена, по лицу текли слезы, видно, не думал, что за ним кто-нибудь наблюдает. «Женить, женить надо его быстрее…» - вздохнул великий князь.