Внизу величаво раскинулась глубокая, широкая долина Днестра.
Куда ни глянешь, куда ни посмотришь, куда ни бросишь взгляд свой, и туда, до самых дальних лесистых холмов, едва угадываемых в фиалковой дымке, всходящей над водами прямо перед лицом Игната – хоть рукой ее трогай, – всюду долина. Эта безграничность, этот необъятный простор наполнял грудь растерянного, истерзанного одиночеством человека изумлением и каким-то особенным трепетом вечности, сколько бы раз он ни выходил сюда. Игнат глядел прямо перед собой – то ли на желтеющий клочок жнивья на том берегу, оставшийся до сих пор нераспаханным, то ли на раздетые сады на этой стороне, то ли на матово блещущую колею реки, сползающую, змеясь, с верховьев, прячущуюся за голыми верхушками деревьев и снова блещущую сквозь стынущую дымку тумана, чтобы тут же резко свернуть и скрыться за мысом, заросшим ивняком. Небо низкое, хмурое. Справа, где-то вдали, чуть золотится горб лысой горушки – верно, солнце туда укатилось, – а внизу, под берегом, слышно, сигналит кому-то трижды коротко и один раз долго сирена невидимого суденышка, сходящего по Днестру.
Будни как будни, с работой уходят и забываются, А наступает суббота, да как задумаешься, что впереди вечер свободный, а за ним еще целое воскресенье, а между ними долгая одинокая ночь, и всего тебя с головой грусть-тоска затопляет. Черная подколодная тоска, которая повязала его вот уже четыре месяца, с тех пор как ушла Анна и он остался один. Порой ему кажется, что он одолевает тоску. Но это только ему кажется. С некоторых пор она его и на работе хватает. Сегодня, к примеру, подходит Василе-бригадир: «Слышь, Игнат, что это ты камни ломаешь? Мало у нас браку?» «А он с левой ноги нынче встал», – подает голос моторист, молокосос в беретке, его недавно вместо бади Филимона поставили, а того перекинули на другую камнерезку, чтобы впредь не грызся с начальством. Игнат поглядел исподлобья: помалкивай, мол, а то и тебя в брак пущу, – отвернулся и принялся за свое. Его руки сраженными разбуханными ладонями в толстых брезентовых рукавицах, настоящие медвежьи лапищи, как говаривала Анна, двигались споро, подхватывая исподнизу каменный блок, вскидывая над головой и укладывая в ближний штабель, а то и прямо в кузов машины… А если уж совсем становилось невмоготу, он вытягивал из торбы графин – каждое утро приходилось его доливать, – и посасывали помаленьку в очередь с бадей Филимоном, вот ведь душа человек, и того извели… И теперь, когда его поддел этот салажонок в беретке, Игнат вытащил из графина затычку – обломок кукурузного початка, обернутый чистым лоскутом, принял хороший глоток – фу, отрава! – скривился и протянул графин бригадиру – тоже мужик ничего себе, иногда подкидывает Игнату от щедрот своих банку говяжьей тушенки. Им нечего было делить: норму Игнат выгонял, а попроси его – и сверх того выдаст. Чем больше Игнат камни ворочал, тем сильней уставал, и вроде бы тоска отпускала…
После долгого дня в карьере, в его склизких галереях и штреках, где, казалось, вот-вот придавит тебя потолок, – Игнат невольно напрягал спину, ожидая обвала, – его всегда тянуло сюда вздохнуть полной грудью, свободно. В доме он задыхался. И вот он шел садом к обрыву, и его дух и взор отдыхали, впитывая беспредельность простора. Ветер трогал его за плечо, и эта осторожная ласка мало-помалу освобождала его от себя, от всех дрязг и невзгод, которыми его опутывали будни. Это был самый высокий праздник его души, и он так вот стоял над обрывом, и глаза его были светлы и пусты, и это значило, что он отдыхает в эти минуты.
Неожиданно в глубине его зрачков затеплился слабый свет.
Он слышит шелест каменной осыпи и, наклонившись над краем провала, видит мальчонку, изо всех сил волочащего за собой на веревке блеющую козу. Он тянет ее по косогору на крутизну, а коза упирается, трясет отчаянно хипповой бородкой, обрушивая из-под копыт мелкие камни, и пастушок едва не выпускает веревку из рук. Игнат улыбается: мэй, малый, держись! – и вспоминает, что именно отсюда брал первые камни для своего дома. Ах, нет! Все было не так, об этом он только мечтал, а на самом деле самосвал прикатил из карьера – для того молодой Чунту и устроился в Стынке, – и первый свой котелец сложил на берегу Бахны. Они там рассчитывали ставить дом, на этом настаивала его мать. Но однажды, забежав с работы, Анна отозвала его под навес и сообщила, что правление отдает молодоженам целую улицу. И у него сразу стал перед глазами этот клочок земли между шоссе и обрывом над Днестром.
– Там будем строиться? – обрадовался он. – На берегу?
– Да. И я так просила. Но утвердят ли?
Они без слов поняли друг друга. Здесь, на этом берегу, они впервые поцеловались, еще девятиклассниками. Большая ватага мальчишек и девчат жгла костры у воды; до рассвета пели и танцевали. Когда расходились по домам, Игнату привелось взбираться этим обрывом следом за Анной, и ее стройные загорелые икры все время мелькали у него перед глазами. Весь остаток ночи они снились ему. Наутро решил: нет жизни без Анны. Он ловил ее взгляд в школьных коридорах, на улице, в клубе. Вечерами слонялся у ее дома, ожидая неведомо чего. И только через год сбылись его мечты. Они убирали в садах яблоки и, как водится, допоздна задержались. Возвращались лунным вечером, той же дорогой. Игнат помогал Анне подниматься на крутизну, где нужно – тянул ее за руку, и так получилось, что они раньше всех взобрались… Стоят на краю обрыва, а где-то далеко внизу слышны голоса отставших. И он впервые в жизни близко, нос к носу, увидел ее лицо, ее глаза, горящие потаенным огнем. Тут уж с ними невесть что вышло: небо упало, луна раскололась в Днестре, звезды пошли хороводом, а эти двое затаились, как рыбоньки в черном омуте, и вдруг ударились ввысь, растворились друг в друге. Это был первый его поцелуй…
Он отворачивается от обрыва, делает несколько шагов по-прежнему не поднимая глаз, и чувствует на щеке теплое дыхание своего нарядного дома, который глядит светлыми глазами окон и словно дружески упрекает его; эти упреки даже приятны и как будто снимают долю тяжести с его души. «Что ж ты так потерялся, дружище? Уткнулся в землю и не глядишь на меня. Разве я в чем провинился и не твои добрые руки меня сотворили, и не слабые усердные руки жены твоей, и не сильные умелые руки всех, кто приходил на помощь к тебе? Или не жаль тебе красоты моей? А вспомни свои мечты, вспомни вечера с Анной, когда, падая от усталости и изнеможения, вы с ней засыпали сладким сном на широкой кровати, сбитой из досок, положенных на кирпичи прямо здесь, под окном моим, чтобы глупые лягушки не запрыгали к вам в постель из бурьяна…» Игнат ничуть не удивляется шепоту дома и ждет продолжения, потому что, по всем прикидкам, голос Анны он сейчас слышал с крыльца, и она, очень может быть, ждет его за порогом? Он согласно кивает головой и думает: «Вот уже ты и болтаешь сам с собой, как выживший из ума старик. Ох, не к добру, Игнат! Чем-то все это кончится?…»
Игнат выходит на угол дома, глядит вдоль шоссе. На холме из глубины села возникает зигзагом мчащийся грузовик, проносится с воем мимо Игната – вот-вот прострижет по ограде Гулицы, а не то шлагбаум снесет в Драбадан пьяный шофер. Но судьба хранит алкашей-дураков. Соскочив с асфальта и лихо подпрыгнув на пологом отвале кювета, машина заюзила по утоптанной полянке малого махалянского жока возле старого колодца с распятым Христом под дуплистым орехом – везунчик, и этот орех обошел и заглох, уткнувшись в обложенное камнями кострище, возжигаемое махалой по святым вечерам.
Не стоило так рано удирать из карьера, устало думает Игнат. Лучше б еще на одну смену остался; они, верно, запустили-таки камнерезку…
Смотрит на соседский двор – там пусто. У двери выставлено в ряд множество всякой обувки, взрослой и детской. Игнат вспоминает простодушные отцовы россказни: у того в детстве на всю семью была одна только пара ботинок. Кто раньше встает и захватит – кум королю, а остальные бегай босые и сирые, хоть снег по колено.