Он молчал.
— Заснул, наверное, — предположил один из бородачей. В это время рука раненого прочертила в воздухе какой-то странный знак. Он открыл глаза и произнёс неожиданно благостно:
— Почему не выпить? Несите.
Вино и вправду оказалось убойно-крепким. Цвет его был золотисто-янтарным, словно закатное солнце, вкус хранил воспоминание о дубовых бочках. Полный стакан этого напитка ввёл Лойолу в туманно-восторженное состояние. Казалось, ноги уже почти в порядке, и так хотелось продлить блаженное отдохновение от боли...
Он увидел, как «кровопускатель» снимает со стены меч, висящий здесь с незапамятных времён.
— Других инструментов не нашлось? — заплетающимся языком спросил Иниго. Хирурги осматривали рукоять оружия, прикидывая для чего-то размеры. Он смотрел на них, и вдруг его остро пронзило неприятное предчувствие — не кричать-то, пожалуй, будет действительно трудно.
Коротко выдохнув, он изо всех сил сжал кулаки. Вовремя. Один из мучителей схватил его ногу. Иниго смог сдержаться и не вскрикнуть, вонзив в ладони сильно отросшие ногти. Только это и позволило ему сдержаться и не издать ни звука, пока ему ломали кости рукоятью меча. Когда «бойня», как он называл потом операцию, закончилась — обе его ладони оказались в крови, буквально продырявленные ногтями.
Он уже плохо понимал происходящее. Кажется, Магдалена принесла ещё один стакан янтарного вина... Вроде бы хирурги были довольны своей работой...
На следующий день ноги потеряли чувствительность. Поднялся жар. Раненый совсем загонял служанку, поминутно прося пить, но делал только маленький глоток, и то не всегда. Его тошнило. Жар всё усиливался. Дон Мартин, обеспокоенный состоянием брата, вызвал других лекарей. Они не нашли ошибок в проведённой операции и высказали предположение: пациент страдает от лихорадки, никак не связанной с его ранами.
Независимо от причины, болезнь неуклонно пожирала храброго рыцаря. Он уже давно ничего не ел, всё чаще проваливался в вязкое забытье. Через несколько дней врачи собрали в замке консилиум и решили, что больной не перенёс операции. Набожная донья Магдалена, продлившая свой визит в родительский замок ради несчастного брата, послала письмо своему духовнику. Она просила священнослужителя прийти и совершить последние таинства над умирающим.
Иниго сквозь тяжёлый красноватый туман смотрел, как строгий, чем-то похожий на его сестру священник расставляет чаши на столе около кровати. Латинские слова мессы, знакомые с детства, жужжали над ухом. Их смысл проступал из тёмной глубины и погружался в неё снова. Иниго почти не знал латыни. Вдруг фраза «Mortem Tuam annuntiamus, Domine» дошла до его понимания и ужаснула. «Смерть Твою возвещаем, Господи».
— Как же так? — спросил он поперёк чтения. — Почему мы возвещаем смерть? Зачем?
Сестра сердито шикнула. Священник, будто не слыша, продолжал ронять звучные и непонятные латинские фразы.
Причастив умирающего, священник удалился. Иниго оставили в покое. У дверей дежурила служанка. Вынесли свечи, оставив только одну большую. Её неторопливого горения должно было хватить до утра.
«Ну вот и всё, — подумал Иниго, — закончилось будущее. Ничего уже не добьёшься, ничего не изменишь...»
Он безуспешно попытался повернуться.
«Неужели всё же нет выхода?» — «Молитесь, дон Иниго, Бог милостив...» Сколько молитв прочитал он за свою жизнь! Но можно ли назвать настоящей молитвой хоть один из этих механически повторяемых текстов?
У рода Лойол есть свой покровитель — святой Пётр. Сколько страстных романсов когда-то сочинил юный Иниго к инфанте Каталине, которую даже ни разу не видел, к фрейлине Жозефине, чьей любви безуспешно добивался... Сейчас он создаст гимн святому Петру и вложит в него всё своё сердце...
Иниго представил свою мандолину. Он привык складывать слова, тихо перебирая струны. Музыкальный инструмент остался в Памплоне. Там же, где и роза Девы Марии, украденная для него верной Лионеллой. Может, ядро поразило его из-за пренебрежительного отношения к святыне? Или из-за самоуверенности? Хотя скорее то была безумная вера в победу.
Свеча оплыла и покосилась, но служанка не входила. Она боялась открывать дверь без надобности. Ни стонов, ни тяжёлого дыхания не доносилось из комнаты. Умирающий сочинял стихи. Они представлялись ему в виде чёток — среди простых костяшек испанских слов он вставлял самоцветы латыни. «Mortem tuam, mortem meam» — шевелились его губы. А потом появился святой Пётр. Он выглядел недовольным.