Между тем маленький человечек менялся. В кабинет Гелий Макарович вошел мелкой, робкой походкой, садясь на стул, смотрел на Селезнева извиняющимися глазами, словно просил простить за такую вольность, как сидение на стуле: еще пять минут назад взгляд у нею был «маленьким», а вот после того, как формальная часть протокола была заполнена, перед следователем сидел абсолютно другой человек – спокойный, сдержанный, с такими пронизывающими, умными глазами, что в них Игорь Саввович смотреть не мог: казалось, Гелий Макарович знает о Игоре Саввовиче такое, чего даже сам Игорь Саввович не имеет права знать.
– Начнем с ночной драки, – сказал Селезнев. – Расскажите еще раз, как все это произошло.
Селезнев умудрился, обращаясь к Гелию Макаровичу, обойтись без фамилии, имени и отчества, и в пеарый раз в присутствии Фалалеева бегло посмотрел на Игоря Саввовича, но зато так выразительно, словно сказал: «Ну, держитесь! Узнаете, в каком болоте увязли с эгим вашим треклятым гаражом!»
– Как произошло? Да обыкновенно… – ответил Гелий Макарович и впервые улыбнулся, открыв ряд черных, почти до основания изношенных мелких-мелких зубов, и это было так неожиданно, что Игорь Саввович почувствовал легкую тошноту. А Гелий Макарович в это время устраивался на стуле самым нелепым образом. Он засунул ступни за ножки стула, обвил их ногами; руки Фалалеев, наоборот, по стариковски положил на колени. После этого начал говорить резким, гортанным и клокочущим голосом:
– А чего тут, товарищ следователь, рассказывать? Драка была, так этих драк, как редиски – гривенник пучок… Ну я, конечно, выглянул в окно, думаю, спать пора, а они драться! Ну и что – дерутся? Гривенник пучок! Я эту ночь у матери ночевал, выглянул в окно, посмотрел: дерутся, да и прилег, а мать ревет: «В переулке человека насмерть убивают!» – и меня с кровати тащит: «Погляди, погляди, Еля, как смертно убивают!»… Меня дома Елей зовут… Посмотрел я опять в окошко – смотреть нечего! Драка! Да чего, товарищ следователь, рассказывать! Драка как драка – гривенник пучок! – Фалалеев передохнул. – А мать все ревет: «Убили, убили до смерти! Беги, Еля, спасай! Беги, Еля, спасай, да беги, Еля, спасай!» Все уши прожужжала – вот я и выскочил во двор. Гляжу: убили, но еще дышит… Ай, да чего я рассказываю! Вы сами, товарищ следователь, видели! Я только начало драки прихватил, а как убивали – врать не люблю – не видел… Конечно, Гольцов сам напал, но мое дело сторона. Этих драк – гривенник пучок!
Селезнев, ничего не записывая, поглядывал на Гелия Макаровича исподлобья, грыз спичку, а Игоря Саввовича от мелких, звонких, похожих на падающие откуда-то металлические колечки слов начинало поташнивать, словно в скоростном самолете, резко набирающем высоту. Что-то пестрое струилось перед глазами, предметы расплывались, Селезнев и Фалалеев казались волнистыми, сделанными как бы из гофрированного материала. В кабинете спертый воздух как бы маревом поднимался от пола. Что происходило? Не сошел ли с ума Игорь Саввович, если слышал и видел все это наяву?
– На какой почве имеете личные счеты с гражданином Гольцовым? – между тем человеческим и даже будничным голосом спросил Селезнев. – Когда познакомились, где познакомились, когда последний раз встречались?
Гелий Макарович жалобными, укоряющими за несправедливость глазами посмотрел на Селезнева: «Ну, что вы плетете, товарищ следователь!»
– Хужеете вы, товарищ Селезнев, сильно хужеете! – огорченно сказал Фалалеев. – Когда из району приехали, потолковее и подобрее были… Не знаю я вашего Гольцова! Издалека видел, слыхал о нем, а знакомства не имею… – Он укоризненно покачал головой. – Сами подумайте: какое у меня может быть знакомство с Гольцовым? Он там… – Гелий Макарович показал на потолок, – а я здесь! – Фалалеев ткнул пальцем в пол. – Мы на черных «Волгах» не разъезжаем, коньяки за двадцать рублей не пьем, на Советской власти не женимся… Нет, хужеете вы, товарищ Селезнев! Заелись, загордились, бирюльками пугать стали…
Селезнев согласно кивнул.
– Может быть, и бирюльками! – сказал он. – Однако поедем дальше… Вы как бы случайно сказали, что Гольцов первым начал драку. Как это было?
– Обыкновенно! Вот как было… Я слышу: кричит1 Подхожу к окну – стоят против друг дружки. Чего, думаю? А он опять кричит…
– Стоп! Значит, к окну вас привлек голос Гольцова?
– А кого же еще! Кричит: «Сойдите с дороги, гады!» А этот, который длинный, вежливо отвечает: «Проходите, место есть!» А Гольцову надо обязательно середкой переулка идти, барин нашелся… «Отойдите, кричит, переулок мой, кричит, руки-ноги пообломаю, кричит!» Ну, и бросился на этого, высокого, которого убили…
– Вы знаете высокого, то есть Бориса Иванова?
– Это как посмотреть! Встречал я его. А особливо не знал. Таких много – на гривенник пучок!
– Выпивали вместе?
– Этого не бывало. Я непьющий.
Селезнев улыбнулся. Не лгал, подлец этакий, так как всему мелкому уголовному люду, жуликам, аферистам и мошенникам Гелий Макарович был известен как чудак – не пил и не курил, за что и получил кличку Сухой.
– Вопрос для протокола, Фалалеев! Еще раз подтверждаете, что Гольцов первым начал драку?
Фалалеев как бы удивленно всплеснул ручками.
– Товарищ Селезнев! – тонко воскликнул он. – Ну чего вы такое говорите? Неужто ребята начали драку? Гольцов пьяный был, одурел мужик, вот и полез на рожон… С кем не бывает! – Он благожелательно улыбнулся. – Перебрал товарищ Гольцов, не рассчитал – вот и задрался… Хоть у кого спросите!
Не в болото, не в грязь, а в пропасть рухнул Игорь Саввович Гольцов, когда полтора года назад пропустил мимо ушей слова жены о гараже, который можно купить в каком-то чертовом переулке. С кем свела судьба? Сидел перед Игорем Саввовичем в неестественной, но, видимо, удобной для длинных допросов позе профессиональный преступник, человек, выработавший целую систему общения со следователем, пользующийся ею открыто и вызывающе. Все рассчитано – от позы до выражения лица, от голоса до строя речи.
– Вот, значит, мать говорит мне, значит, что надо бы посмотреть, кого убивают, – старательно выговаривал, снова переменившись, Гелий Макарович. – Значит, она, мать, значит…
Селезнев спокойно слушал лепет-клекот Фалалеева, ничего снова не записывал, глядел на автоматическую ручку Игоря Саввовича, повертывая ее так и этак. Может быть, Селезнев ждал, когда свидетелю надоест нести околесицу, и он в самом деле встрепенулся только тогда, когда кликушеское бормотание само собой затихло. Мало того, следователь дал минуту отдыха человеку-кролику.
– Как же вы не знаете гражданина Гольцова, – сказал Селезнев, – если у него есть расписка о вручении вам тысячи рублей?
Равнодушно осмотрев Игоря Саввовича, свидетель ответил:
– А я его, значит, не запомнил.
Следователь отодвинул протокол, достал из стола три наполовину исписанные странички и с таким видом, словно все трудности были позади, сел на кончик стола – впервые при Игоре Саввовиче.
– Прочтите, Фалалеев! – негромко попросил Селезнев. – Думаю, заговорите по-другому…
Через две-три минуты Фалалеев сидел в нормальной позе, с осторожно положенными на колени тремя страницами из плохой бумаги. Короткие и тонкие губы стиснуты, зрачки по-кошачьи расширены, на виске пульсировала синяя вена. В сочетании с умными глазами это выдавало, несомненно, волевую, сильную и яркую индивидуальность.
– Вот такие дела, Фалалеев, – вздохнул Селезнев. – На каждом гараже Голубкина зарабатывала пятьсот рублей… А вы, по расчетам ребят из ОБХСС, около восьмисот, а ведь вы строили, затрачивали физический труд. – Он незлобно усмехнулся. – Не все же стройматериалы ворованы! Шифер и листовую жесть для обивки дверей пришлось купить, да и за кирпич сторожу пришлось порядочно положить на лапу…
Фалалеев молчал с ледяным, окаменевшим лицом, страшным от пустых, остановившихся глаз; такой человек запросто мог всадить нож в спину или послать пулю прямо в глаза. И тени не пробежало по лицу маленького человека, пока Селезнев говорил, расчетливо поражая Фалалеева убийственными фактами. Когда следователь кончил, Гелий Макарович долго и, казалось, бездумно молчал. Потом неторопливо сказал: