Мы попали некстати. У Северянина, верного расписанию, которое он печатал ещё на обложках своих первых брошюрок, был час приёма поклонниц. Извиняясь, но не без оттенка самодовольства, он сообщил нам об этом.
Действительно, не прошло и десяти минут, как в комнату влетела девушка в шубке. Она точно прорвалась сквозь какую-то преграду, и ей не сразу удалось остановиться с разбега. За распахнувшейся дверью, в облаках густого пара, призванных, казалось, обеззараживать от микробов адюльтера всех северянинских посетительниц, там, в чистилище прачечной, слышалось сердитое ворчанье.
Девушка оглянулась и, увидав посторонних, смутилась. Северянин взял из рук гостьи цветы и усадил её рядом с нами. Через четверть часа — ещё одна поклонница. Опять — дверь, белые клубы пара, ругань вдогонку, цветы, замешательство...
Мы свирепо молчали, только хозяин иногда издавал неопределённый носовой звук, отмечавший унылое течение времени в склепе, где томились пять человек. Маяковский пристально рассматривал обеих посетительниц, и в его взоре я уловил то же любопытство, с каким он подошёл к папкам с газетными вырезками, грудою высившимся на полу.
Эта бумажная накипь славы, вкус которой он только начинал узнавать, волновала его своей близостью. Он перелистывал бесчисленные альбомы с наклеенными на картон рецензиями, заметками, статьями и как будто старался постигнуть сущность загадочного механизма “по всесердных утверждений”, обладатель которого лениво-томно развалился на диване в позе пресытившегося падишаха.
Я впервые слышал чтение Северянина. Как известно, он пел свои стихи — на два-три мотива из Тома: сначала это немного ошарашивало, но, разумеется, вскоре приедалось. Лишь изредка он перемежал своё пение обыкновенной читкой, невероятно, однако, гнусавя и произнося звук “е” как “э”:
Северянину это, должно быть, казалось чрезвычайно шикарным: распустив павлиний хвост вовсю, он читал свои вещи на каком-то фантастическом диалекте».
Выходит в свет брошюра «Ручьи в лилиях: 5-я тетрадь 3-го тома» (Брошюра 31-я. СПб., 1911. Лето. 300 экз.) и рассылается по редакциям. Стихи брошюры привлекают внимание критиков. Особого внимания критики удостоились «Поэзоконцерт», «Каретка куртизанки» и «Нелли». Два последних отмечены в неотправленном письме Марины Цветаевой Северянину (1931). Строка «Чтоб ножки не промокли, их надо окалошить» из стихотворения «Каретка куртизанки» приобретает самую широкую известность. Александр Измайлов не без иронии признал, что Северянин «обессмертил» себя этой строкой.
В Дылицах летом поэт пишет стихотворения, обращённые к Елене Новиковой, — «Стансы» («Простишь ли ты мои упрёки...»), «В берёзовом коттэдже», «Nocturne».
Газета «Русское слово» публикует статью Александра Измайлова о Северянине, в которой читаем: «Игорь Северянин опоздал лет на двадцать со своими, как он выражается, поэзами. Два десятилетия назад, может быть, о нём говорили бы. Теперь читатель видел виды и его не удивишь».
Изменив имя, став Игорем-Северяниным, поэт находит свою неповторимую поэтику диссонанса, построенную на дисгармонии композиции, образа, языка, рифмы. Поэт начинает писать на новом языке, отражающем витавшее в различных слоях общества желание уйти в «бомонд» и «иностраны». В поэзах этих лет встречаются экзотические и иностранные слова, варваризмы, газетные клише, разговорные выражения и окказионализмы, но поэт по-своему целен в этой разноголосице. Она окрашивает его речь пёстрыми красками, свойственными жителям больших городов. Пожалуй, ни один поэт так ярко не отразил диссонансы языка в предгрозье Первой мировой войны. Этот «загадочный диалект», на котором начинает писать Игорь Северянин, критики начнут обсуждать на все лады с выходом «Громокипящего кубка».