Шофер повел плечами.
— Ничего особенного, сеньор Мартин.
— Может, вас что-то беспокоит?
— Всякая чепуха со здоровьем. В определенном возрасте все беспокоит помаленьку, вы же понимаете. Но не обо мне речь. Речь о моей дочери.
Я толком не знал, что отвечать, и ограничился кивком.
— Мне известно, что вам она нравится, сеньор Мартин. Моя Кристина. Отцы всегда замечают такие вещи.
Я снова молча кивнул. Мы не обменялись больше ни словом, пока Мануэль не остановил машину в начале улицы Флассадерс и, пожав мне руку, не поздравил еще раз с днем рождения.
— Если со мной что-нибудь случится, — добавил он, — вы ведь ей поможете, правда, сеньор Мартин? Вы сделаете это для меня?
— Конечно, Мануэль. Но только что с вами может случиться?
Шофер улыбнулся и попрощался, помахав мне рукой. Я смотрел, как он садится в автомобиль и медленно отъезжает. Абсолютной уверенности у меня не было, но все же я рискнул бы поручиться, что, проделав весь путь почти в полном молчании, теперь Мануэль разговаривает сам с собой.
Все утро я метался по дому, пытаясь привести его в пристойный вид: раскладывал вещи по местам, проветривал комнаты, вытирал пыль с предметов и выметал углы, о существовании которых даже не подозревал. Я сбегал к цветочному прилавку на рынке и, вернувшись с полными руками цветов, сообразил, что понятия не имею, куда засунул вазы, чтобы поставить букеты. Я оделся так, будто собирался идти наниматься на работу. Посмотревшись в зеркало, я убедился, что Видаль не преувеличивал — я походил на вампира. Наконец я уселся в кресло на галерее, взял книгу и стал ждать. За два часа я не продвинулся дальше первой страницы. Наконец, ровно в четыре, я услышал шаги Кристины на лестнице и вскочил. Когда она позвонила в дверь, я уже караулил там целую вечность.
— Здравствуй, Давид. Я не вовремя?
— Нет, что ты. Напротив. Входи, пожалуйста.
Скупо улыбнувшись, Кристина прошла в коридор. Я проводил ее в библиотеку на галерее и предложил сесть. Она пытливо рассматривала обстановку.
— Это очень необычное место, — сказала она. — Педро мне, правда, рассказывал, что у тебя внушительный дом.
— Он предпочитает определение «зловещий», хотя, мне кажется, это вопрос степени.
— Можно спросить, почему ты переехал именно сюда? Дом слишком большой для одинокого человека.
«Одинокий», — подумал я. Человек в результате становится таким, каким его представляют те, кто ему небезразличен.
— Неужели? — переспросил я. — Дело в том, что я переехал сюда потому, что много лет смотрел на этот дом по пути на работу и обратно. Дом всегда был заколочен, и со временем я поверил, что он ждет меня. А потом стал мечтать, как однажды поселюсь в нем. Так я и сделал.
— Все твои мечты воплощаются в реальность, Давид?
Ироничный тон Кристины живо напомнил манеру Видаля.
— Нет, — ответил я, — это единственная. Но ты хотела что-то обсудить, а я развлекаю тебя малоинтересными байками.
Помимо воли слова мои прозвучали так, словно я защищался. Когда человек получает то, чего желает больше всего, обычно повторяется история, которая всегда происходите цветами: взяв в руки букет, вы не знаете, куда его пристроить.
— Я хотела поговорить о Педро, — начала Кристина.
— А-а.
— Ты его лучший друг. И хорошо его знаешь. Он вспоминает о тебе как о сыне и любит больше всех. И ты это понимаешь.
— Дон Педро всегда относился ко мне как к сыну, — подтвердил я. — Если бы не он и сеньор Семпере, не знаю, что бы со мной сталось.
— Я решилась поговорить с тобой потому, что очень волнуюсь за него.
— Почему?
— Как тебе известно, я давно работаю у него секретаршей. Но дело в том, что Педро очень великодушный человек, и мы с ним в итоге подружились. Он всегда очень хорошо относился к отцу и ко мне, и потому мне больно видеть его в таком состоянии.
— В каком?
— Все эта проклятая книга, роман, который он хочет написать.
— Он годами его пишет.
— Он годами его уничтожает. Я правлю и перепечатываю каждую страницу. И он уничтожил их тысячи две, не меньше, за то время, что я служу секретаршей. Он твердит, что у него нет таланта, обзывает себя фигляром. Пьет непрерывно. Иногда я нахожу его в кабинете, там, в башне, пьяного и плачущего, как ребенок…
Я с усилием сглотнул.
— Он заявляет, что завидует тебе, что желал бы стать таким, как ты. Он уверен, будто люди лицемерят и поют ему дифирамбы потому, что хотят от него что-то получить: деньги или помощь. Но он-то знает, что его работа не стоит ни сентима. С посторонними он держит марку — шелковые костюмы и все прочее, но я вижу его каждый день, и он чахнет. Порой меня охватывает страх, что он наделает глупостей. Уже довольно давно. Я до сих пор ни слова никому не сказала, потому что не знала, с кем можно поговорить. Он разозлится, если узнает, что я приходила к тебе. Он постоянно меня предупреждает: «Не беспокой Давида моими проблемами. У него вся жизнь впереди, а я человек конченый». Педро часто повторяет подобные вещи. Прости, что я все это тебе рассказываю, но я не знала, к кому обратиться…
Мы надолго погрузились в молчание. Я похолодел при мысли, что пока человек, которому я обязан всем в жизни, тонет в пучине отчаяния, я, замкнувшись в собственном мире, не дал себе труда хотя бы раз остановиться и задуматься, чтобы понять это.
— Наверное, мне не стоило приходить.
— Нет, — возразил я, — ты правильно поступила.
Кристина тепло мне улыбнулась, и мне показалось, что наконец я перестал быть для нее чужим.
— Что же мы предпримем? — спросила она.
— Мы ему поможем, — ответил я.
— А если он не позволит?
— Тогда мы сделаем так, что он не узнает.
Не могу сказать с уверенностью, чего я желал на самом деле — помочь Видалю (как сам себя убеждал) или всего-навсего получить удобный предлог проводить время с Кристиной. Мы встречались почти каждый день в доме с башней. Кристина приносила фрагменты текста, написанного накануне Видалем. Рукописи были испещрены помарками, перечеркнутыми абзацами, примечаниями тут и там и тысячей и одним исправлением в попытке спасти безнадежное. Мы поднимались в кабинет и усаживались на пол. Кристина читала отрывки вслух, а затем мы их подробно обсуждали. Мой ментор пытался создать нечто вроде эпической саги, проследив историю трех поколений условной барселонской династии, весьма напоминавшей семейство Видаль. Действие открывалось прибытием в город двух братьев-сирот за несколько лет до начала промышленной революции и развивалось в русле библейской притчи о Каине и Авеле. Первый брат в конце концов сделался одним из самых богатых и влиятельных людей своего времени, тогда как второй посвятил себя церкви и заботе о бедных, окончив свои дни при трагических обстоятельствах, которые явственно перекликались со злоключениями, выпавшими на долю священника и поэта Жасинта Вердагера.[17] Всю жизнь братья враждовали. Нескончаемая вереница персонажей проходила парадом по страницам эпоса. Перипетии сюжета включали пламенную мелодраму, ссоры, убийства, любовные связи, трагедии и прочие формы жанра, причем события разворачивались в обстановке зарождения современного мегаполиса и становления промышленной и финансовой отраслей. Повествование велось от лица племянника одного из братьев, воссоздававшего семейную историю, глядя на пылающий город из окон дворца на Педральбес в дни Трагической недели 1909 года.[18]
Прежде всего меня поразило, что именно этот сюжет я в общих чертах обрисовал Видалю пару лет назад как идею, чтобы сдвинуть с мертвой точки роман, который он вечно грозился когда-нибудь написать. Во-вторых, вызывало недоумение, что он ни словом не обмолвился, что решил реализовать этот замысел и в результате потратил годы на его воплощение, причем не из-за недостатка возможностей. И, в-третьих, повергало в ступор полное и абсолютное убожество романа — в том виде, в каком он существовал теперь. Все составляющие элементы никуда не годились, начиная композицией и героями, включая саму атмосферу и приемы драматизации, и вплоть до языка и стиля. Данный опус навевал мысли о профане с большими амбициями и кучей свободного времени.
17
Вердагер, Жасинт (1845–1902) — каталонский поэт, священник. Лишен сана как еретик. Автор мистических стихов и лирики в духе народных песен, а также героико-эпических поэм «Атлантида» и «Каниго».
18
Восстание в Каталонии, известное как Трагическая неделя, — выступления антимилитаристов, сопровождавшиеся баррикадными боями, произошли в нескольких городах Каталонии. Беспорядки были подавлены войсками и привели к смене правительства.