Но уже ничто не остановило его. Сознание незаслуженных оскорблений только удвоило силы. Шатким надеждам на грошовое прозябание, которое бы ему обеспечила унылая служба, он предпочёл неблагоразумный, по видимости, но благородный, дерзкий, отчаянный риск. Он должен был гением стать или хоть провалиться в тарары. Что ж, ведь погибели он не боялся и потому не оправдывался перед роднёй и никому не доказывал ничего. Всё, что надобно для его оправдания, за него должны были доказать трёхпогибельный труд и прославленные творенья. А если погибнет безвестно и пусто? Что ж, они его оплачут пристойно и скоро забудут. Но пусть пока подождут! Он не протянул ещё ног!
И сам, стиснув зубы, наглухо затворившись в себе, с нетерпением ждал, что же выкинет слепая судьба: поражение всё-таки или, вопреки здравому смыслу, победу?
А пока уплатил все долги, экипировался на два года вперёд, но остался на прежней, ещё офицерской квартире, хотя квартира была для него велика: передняя с отгороженной кухней, просторная комната и две смежные с ней, по правую и по левую руку. Что ему было делать в этаких теремах одному? Он бы и съехал без промедления, из экономии прежде всего, да весь дом принадлежал почт-директору Пряничникову, милому человеку, любителю живописи, который смиренно ожидал от жильцов, когда они смогут платить. Поди-ка отыщи во всём Петербурге второго подобного мецената и чудака!
Как водится, безденежным и бесчиновным он не нужен был никому. Вокруг в слепой ярости приобретал и служил нелюбимый, неласковый город, без которого нельзя обойтись, где на каждом шагу были монументы и венецианские окна для тех, кто добросовестно выслужил низкопоклонством и лестью и добродетельно приобрёл воровством, и смрадные дыры для тех, кто служил, да не выслужил, не имея низости угождать, приобретал, да мало что приобрёл, не имея гнусности воровать, и по этой причине должен был ютиться в щели.
Он тоже спрятался в свою обширную щель, на углу Владимирской и Графского переулка. Неуютно было в этой щели. Он вырос в огромной дружной семье, человек примерно в пятнадцать, считая прислугу, которая счастливо обитала в двух комнатах, кухне и крохотной детской, и все, как ни странно, уживались друг с другом, искренне уважая и крепко любя. Что говорить! Кормилицы, давным-давно выкормивши младенцев у божедомского доктора, пешком приходили из деревень, обыкновенно по зимам, когда землепашца отпускала работа, и гащивали у них по нескольку дней, окружённые вниманием взрослых и обожанием чуть не бесчисленной ребятни.
После такой приветливой тесноты Божедомки выдерживать полное одиночество ему было несладко, и он, случайно повстречавши на улице, заманил к себе Григоровича[5], извиняясь за то, что занимает самую светлую и весёлую комнату, в которой работалось так хорошо. Григорович не мешкая согласился разделить с ним жильё и дня через два перевёз свою скудную сборную мебель. У него с мебелью тоже было негусто: два рыночных стула, низенький письменный стол из сосны, отделанный, уж разумеется, под красное дерево, такой же старый диван, служивший на ночь постелью, и громоздкий высокий комод, да книги и бумаги повсюду, на столе, на стульях и на полу.
Сверх тотчас растраченной тысячи опекун высылал ему ежемесячно десять рублей серебром. Григорович получал из дома чуть больше. Для скромной, расчётливой жизни таких денег могло бы хватить, но они оба рассчитывать не умели, деньги у них не держались совсем, почти всё в две недели расходилось куда-то, и две других они продовольствовались булками и молоком, иногда унижаясь до ячменного кофе. Прислуги не было у них никакой. Они сами, учредив очередь, ставили самовар и сами ходили за булками, молоком или кофе в дом Фридерикса, всего в двух шагах.
Григорович был легкомыслен, талантлив, добр, простодушен и несносный болтун. Многие дивились потом, как это он уживался именно с ним, во всём противоположным ему? А он любил и уважал Григоровича, хоть своим легкомыслием и болтовнёй тот временами выводил его из себя. Только подумать: Григорович тоже начал писать и два-три очерка успел напечатать, а не знал почти ничего! Они вместе учились в Инженерном училище, и что ж? В те времена имена Шекспира и Шиллера были для того откровением, а о Купере, Гофмане, Вальтере Скотте Григорович и совсем не ведал ни звука.
Пристыдив, в праведном увлечении сказав пылкую речь о величайших сокровищах мира, он указал товарищу по жилью и перу, с чего надо бы было начать, и Григорович послушно присел за «Кота Мурра», «Онтарио» и «Астролога». Память у него была крепкая, и схватывал Григорович всё на лету, но это всё, схваченное легко, на лету, в нём как будто проваливалось куда-то в небытие, не оставляя почти никакого следа. И впоследствии Григорович мало читал, приходил в восхищение от Гюго и Бальзака, но по-прежнему плоды восхищения словно уходили в песок.
5