И что же? Раскалившись до крайней вражды, противоборство противоположных начал рождало внезапные образы, которые вдруг фантастично и красочно обогащали сюжет. В его, казалось, несложном сюжете проступали вдруг странные, многозначительные, многозначные тонкости, каких он прежде предвидеть не мог. Им овладевало счастливое ликование. Уже будто сами собой пропадали все пределы восторгам надежд. Кто бы поверил, но он как с родными сживался с рождёнными фантазией лицами, которые сам же только что выдумал, которые, словно кудесник, взял ниоткуда. Да что там, они становились дороже и ближе родных, и он, представлялось порой, любил эти лица такой бесконечной любовью, какой в действительной жизни никого не любил, и расстаться, вот в чём истинная открывалась загадка, уже и на миг расстаться с ними было нельзя. Всё мешалось, он забывался, они ликовали и печалились вместе, он плакал, он вместе с ними страдал, слабостей, то есть нравственных слабостей им не прощал, сам становился всё сильней и сильней, он даже въяве чувствовал это, а они становились живей и живей.
Но как трудно, как непосильно трудно было писать! Он ещё не знал, он ещё не умел ничего. Ах, это скользкое, это непослушное, это зыбкое обыкновенное слово! Что он, в сущности, совершал пером на листе? Бурю мыслей, образов, чувств он пытался выразить с помощью каких-то чёрненьких, мелкеньких, условных значков, и они не повиновались ему, они были слишком мелкими, слишком условными, все, да, именно все, как одно, и он в какой-то чуть не безумной горячке исписывал большие листья тонким бисерным почерком и тут же отбрасывал их, недовольный, измученный ими, раздражённый неожиданным и упорным сопротивлением обыкновенного, всем известного, доступного каждому дураку разговорного слова. Казалось минутами, покорить его, поставить на нужное место недостанет никаких человеческих сил.
Тогда, отчаявшись, истомившись в непосильной борьбе, теряя эту светлую, свежую веру в себя, которая, как он знал, способна творить чудеса, он с жадностью и надеждой хватался за книги и выпытывал у них секреты великих. Он читал давно перечитанные и самые последние, самые новые новости, отыскивал в них малейшую чёрточку словесных открытий. Он учился строить сюжет у неглубокого, но искусного, бойкого Фредерика Судье. Он не страшился брать уроки у любого и каждого, кто попадался ему, но что всё это, в сущности, было? Всего-навсего техника, ремесло, не больше того, тогда как ему был необходим позарез мощный прилив духовных, творческих, созидающих сил, и он с нетерпением раздражительным, нервным искал примеры замечательной, необычайной, прямо-таки богатырской работоспособности. Эти примеры всегда изумляли и вдохновляли его.
Боже мой! Это были поистине беспримерные подвиги, и он с восхищением напоминал себе в лихие минуты уныния, что Шатобриан[8] переправлял «Аталу» раз семнадцать, не меньше, что Пушкин даже в самых мелких пиесах по стольку же раз переправлял каждый свой стих, что Гоголь по два года лощил свои чудные повести, а Стерн[9] на своё «Сентиментальное путешествие», которое какой-нибудь пишущий Плюшкин уместил бы без особых усилий на полусотне ординарных листов, извёл, как вы думаете, сколько писчей бумаги? Сто дестей!
Воспрянув духом над этим незабываемым зрелищем великих трудов, упрямо равняясь на них, смиряя новыми и новыми поправками своё нетерпение, недуг и достоинство юности, уверяя на опыте, что в бесконечных мытарствах писателя если что истинно плодотворно, так это именно неистребимое, вечное недовольство собой, он пестрил и пестрил листы рукописи бесчисленными помарками, отдельные письма Макара и Вари переписывал по нескольку раз, иной раз почти со слезами.
В конце сентября, светлым чистым солнечным днём, ему показалось, что он закончил «Бедных людей». Он долго бродил по каналам, наслаждаясь последним солнцем, последним теплом, и воротился домой усталым, счастливым и тихим. Ранним утром, собрав по порядку измаранные листы, он приступил к переписке чуть ли не так, как дальние путники, достигнув места паломничества, приступают к молитве. Вновь роман, весь, целиком, проходил перед ним, наконец связный, в единстве своём, и он каждый раз, прервав переписку, работой своей оставался доволен.
8
9