Семью Петра Алатырева эта участь миновала — дед его служил старостой в Серебряных Ключах, подчинялся барскому приказчику и, сам будучи крепостным, распределял и отвечал за работу среди крестьян, был хоть на шапку одну, да повыше их деревенским статусом. Так что по их семье «железка» не прокатилась.
Пётр не любил приезжать в Лихоозёрск, тот казался ему злобливым, грязным, бездушным городишком. Чужим. И шумным. Сюда раньше он приезжал только продать что на рынке, да прикупить соли и гостинцев. Теперь он понукал Уголька, вздыхая и поминая время, когда железной дороги не было. Лучше уж жить в тиши, глуши, на отшибе, чем так. Шум железной дороги и пронзительные гудки были рёвом зверя, пугающими и чужими. Думалось даже, что когда-нибудь эти проклятые паровозы своим неумолкающим стоном разбудят всю нечисть, что спит до поры по лесам и болотам. Поднимется дед-пущевик ростом выше вековых сосен, придёт, тяжело ступая, да наведёт наконец порядок, раскидав по разные стороны Руси-матушки вагоны, словно упитанных поросят, да поломает ручищами-лапами рельсы, порвёт и загнёт их, как ивовые прутья. Вернёт былое, да снова в пуще глухой скроется…
«Эх», — выдохнул Пётр морозный воздух.
Уголёк тянул сани, уминая мощными мускулистыми ногами снег, радовался морозному утру, и будто хотел поделиться настроением с хозяином. Они пронеслись мимо двух покосившихся каменных башен. Для чего те служили, кому и когда — никто уж и не помнил. Но их не убирали. Теперь башни служили отправной точкой первой улицы в Лихоозёрске.
Дороги на окраине никто не чистил. Мелькали хаотично разбросанные вдоль неширокой полосы сонные дома с маленькими окошками, заборы — далеко не всегда ровные, а больше покосившиеся да щербатые, словно зубы стариков. Попадались утопающие в снегу и набитые каким-то хламом телеги. На окраине Пётр никого не встретил. Но вот мелькнул вдали золотом купол Предтеченского храма, и какой-то низкорослый мужик, ссутулившись, тащил огромную вязанку дров. Ещё пара одинаковых, будто близнецы, мальчишек в картузах, держа на плечах шест, несли большое деревянное ведро. Они что-то голосили, смеялись, беспечно расплескивая на ходу воду. Открылась дверь харчевни. Всего на минуту, но оттуда потянуло жареным луком так, что у Петра заурчало в животе.
Молочница, поминутно останавливаясь и задирая нос в сторону храма, сутуло кланялась и крестилась. Так и шла, а точнее ползла, с трудом тянула в горку санки с бидонами. Чем ближе к центру, тем больше встречалось бородатых краснолицых дворников, что скребли лопатами дороги, собирая снег в большие и грязные, смешанные с песком горы. Некоторые слегка кланялись Петру, отходили в сторону и пропускали, но шапок никто не снимал.
Стали встречаться ремесленные, мясные, скобяные и прочие лавки. Все они были ещё закрыты. Пётр взял вправо к обочине, остановил коня рядом со столбом, потянулся. Оглянулся — все эти редкие горожане не обращали на него внимания. Никому из них и в голову не придёт разъезжать с извозчиком в столь ранний час. И где найти желающих прокатиться?
Вот дурень, об этом Пётр и не подумал!.. По-крестьянски привык сызмальства, что любое дело, тем более серьёзное, нужно начинать спозаранку, а лучше так вообще затемно. Кто рано встаёт, тому…
«Да, но не всегда, видать», — горевал он. Вот же толоконный лоб! А вот бы теперь назад домой, к тёплой печи да жениным постным блинцам с парным молочком, да мороженой ягодой. А можно ещё и с…
Он отогнал наваждение. В животе снова предательски заурчало. Пётр только теперь вспомнил, что уехал из дома, ничем не закусив, да и с собой на дорожку Ульяна не собрала, само собой, не успела.
Развернув сани, направил полозья к развилке улиц, одна из которых вела к вокзалу. Пётр понятия не имел, когда, как часто приходят пассажирские составы. Но верил: наверняка найдётся кто-то, кого нужно подвезти до постоялого двора, или ещё куда-то.
Да с вокзала-то надо было и начинать! Ругал себя, что не понял этого сразу, зачем-то проехал вдоль весь заспанный город.
Он представлял, каким станет его первый попутчик, видя его человеком почтенным, но надменно-отстранённым и немногословным. Пётр слышал, что у торговцев вроде бы есть даже такая примета — коль первый покупатель будет приветливым да щедрым, так и день весь удачно заладится. Вот и ему бы так!
Ближе к вокзальной улице дома по обе стороны стали крепче, богаче — в основном двухэтажные, каменные. И дворы — с модными палисадниками, заснеженными фруктовыми деревьями и прочими причудами, которые, отъехав от Лихоозёрска, ни в одном селении не увидать. Было одно странное свойство: дома жались друг к другу, словно от холода. Или, кто знает, людям обеспеченным хотелось быть друг у друга на виду, поближе… Кто их причуды поймёт-разберёт? Жаль только, никому в путь-дорогу не надо.
Кое-где, но пока редко в окнах уже теплился свет, курились печные трубы.
«Кофею, наверное, пить собираются», — думал Пётр. Вкуса этого диковинного напитка он не знал, но понимал, что отведывать его могут только богатые. Представилось, как когда-нибудь, удачно заработав, позволит себе вкусить! Наверное, ничего слаще этого кофею и нету, раз все в городе над ним так трясутся.
Конь бежал, полозья приятно скользили. Дым из труб стелился низко — к снегу, пасмурной и затяжной зимней непогоде.
«Ничего! — подумал Пётр. — Вот бы заработать хоть какую деньгу, заглянуть в лавку за гостинцами, да и домой. Для первого раза немного заработать, и хватит, пожалуй. Для пробы… пока».
Удача, как подумалось ему, улыбнулась раньше, чем он подъехал к вокзалу. Расхристанный, в длиннополой шубе барин выбежал навстречу, размахивая руками. Пётр всех, кто носил такие шубы, принимал за барчуков. Большой, почти как у попа, золотой крест блестел на раскрасневшейся груди, воротник, заметил Пётр, порван. Захотелось проехать мимо. Даже если бросится этот отчаянный под ноги коню — его беда. Но вместо этого Пётр резко затормозил, Уголёк дёрнулся в сторону, едва не запрокинув сани на бок.
Человек, тяжело пыхтя и неловко пытаясь укрыть грудь, забрался в сани, не ожидая приглашения:
— Голубчик, будь мил, свези к Марьиным рядам! Трогай!
Пётр не посмел даже бросить «угу». Слегка приподнял зад с козел, когда тронулись, сам не понимая, откуда в нём проснулось угодничество. Не так уж много времени прошло со дня отмены крепостного права, Пётр — из поколения тех, кто застал его только в юности. Но угодничество сидело внутри, он хотел его преодолеть, победить, но не очень-то и получалось.
Барин же, развалив ноги в полосатых шароварах, ехал, посвистывая. Красный сапог чертил по снегу. То засыпал, громко мыча, то просыпался, пел, заходился в дурном кашле. В морозном воздухе от него тянуло тонко и противно винной бочкой. Пётр иногда оборачивался — да уж, такого красного мордатого прохиндея и уважать было не за что. Очнувшись, барин повёл мутными глазами:
— Не туда, голубчик, к Марьиным рядам направо, или города не знаешь?
— Знаю-знаю! — залепетал Пётр.
Спустя четверть часа они подъехали к торговой площади, было немноголюдно. Пётр остановил коня, выпрыгнул из саней, помог вылезти барину.
— Спасибо тебе, Ванька, выручил! — тот покачался, кряхтя, — ты, если что, приходи, завсегда и я тебя выручу, — и побрёл в сторону торговых рядов.
Пётр стоял с протянутой рукой, не понимая ещё, что ему заплатили «добрым словом». Барин шёл, путаясь в полах шубы, и снова что-то то ли мычал, то ли пел. Пётр сжал выставленную ладонь в кулак, и с горечью плюнул.