– Чем оперетта хороша, – говорил Ошеровский – когда идет драматическая сцена и актеры разговаривают, ты знаешь, что делать. Это же драма! А потом выходит хор. У хора есть хормейстер. Они поют, а ты сидишь за режиссерским столиком и в какой-то момент начинаешь грозно стучать карандашом по графинчику с водой. И так громко, на весь зал, кричишь: «Стоп, стоп! Ну-ка, шире отрывайте рот, за что вам деньги платят!»… Хормейстер сразу бежит делать замечания, и все снова поют… Потом выходит балет. С ними балетмейстер. И опять ты их прерываешь и очень строго говоришь: «Что это такое?! Выше ногу! Тяните носок! За что вам деньги платят!» И все знают, кто в спектакле хозяин! Вот и весь секрет. Так что поставить оперетту очень просто!
Как я стал композитором
На четвертом курсе ГИТИСа Володя Пахомов, тогда уже главный режиссер Украинского театра в Одессе, предложил мне поставить преддипломный спектакль. Я обожал Арбузова, особенно его пьесу «Мой бедный Марат!», но в Москве уже два выдающихся режиссера поставили прекрасные спектакли по этой пьесе – Эфрос в Ленкоме и Хейфец в Театре Армии. Мне было двадцать с небольшим, и я мечтал продемонстрировать себе и всему миру, что умею делать спектакли не хуже великих… Поэтому, когда мы с Володей говорили о постановке, предложил «Марата». Распределил роли. Марата играл Василий Яковец, Лику – Валентина Исай, Леонидика – Игорь Максимов. Художником я пригласил лучшего в Одессе мастера Михаила Борисовича Ивницкого.
Как московский режиссер, я чувствовал себя в полном полете творческой фантазии. Решил, что обязательно в спектакле должны звучать песни Окуджавы и стихи Вознесенского. Поскольку в спектакль они не влезли, то исполнялись перед началом и в антракте. Придумал, что обязательно нужен лейтмотив, музыкальная тема. К тому времени я еще ни разу в жизни не работал с композитором, хотя предмет такой в ГИТИСе изучал. У меня было подозрение, что это примерно так же, как работать с художником. Художнику надо рассказывать, как ты видишь спектакль, и я полагал, что композитору необходимо объяснить, как слышишь.
В пьесе три акта. Первое действие происходит в Ленинграде, во время блокады. Второй акт – это победа, сорок пятый год, и, наконец, третий акт – герои становятся взрослыми, их жизнь не складывается и они надеются, что придет новое время, все наладится: «Они идут, шестидесятые! Они принесут, наконец, счастье людям».
Поскольку театр назывался «музично-драматичный», в нем был штатный оркестр и штатный дирижер – Борис Зильберглейт. Он считал себя композитором, и сильно радовался тому, что приехал режиссер из Москвы. Столичным явно полагалось заказывать для постановки мощную музыку.
При первой встрече я поделился с Зильберглейтом своим замыслом. В первом акте, по моему мнению, должна была звучать тревожная тема, что-то вроде Ленинградской симфонии Шостаковича. Во втором – музыкальное ликование, аккордеон на улицах… В третьем мне необходимы были трубы, зовущие вперед: они идут, шестидесятые…
Зильберглейт остался очень доволен беседой и сказал, что приступит к работе немедленно. Я начал репетировать. Через две или три недели Борис Зильберглейт пригласил меня прослушать музыку к спектаклю. Я полагал, что он сядет к роялю, проиграет основную тему и вариации, и мы решим, как быть дальше. Однако, когда я пришел, с удивлением обнаружил в зале полный симфонический оркестр. За дирижерским пультом стоял Борис Зильберглейт. Он взмахнул палочкой, и оркестр заиграл. Если и не Седьмую симфонию Шостаковича, то какую-нибудь 17-ю Зильберглейта… Обрушился мощнейший звук с преобладанием духовых, и я понял, что эта музыка забьет все задуманные тихие камерные сцены.
Я прослушал все с большим вниманием, а потом вынужден был сказать, что для моего спектакля эта оперно-симфоническая музыка не совсем подходит. Зильберглейт извинился перед оркестром и отпустил музыкантов. Мы остались в зале, и я стал снова объяснять, какое настроение нужно передать в музыке:
– Понимаете, блокада. По улицам в санках возят трупы. Страшно холодно. Продрогший Шостакович за роялем что-то подбирает и возникает тревожный лейтмотив. Во втором акте, когда вся страна ликует и музыка звучит из каждого окна, наши герои снова слышат лейтмотив, который тогда, в блокаду, прозвучал в Ленинграде. И, наконец, когда остается надеяться только на новое прекрасное время, лейтмотив возникает снова.
Зильберглейт сказал:
– Кажется, я понял. Вы хотите более камерного звучания.
Где-то через недельку все в том же зале меня ждал заметно поредевший оркестр, скорее даже ансамбль. Было ощущение, что я слышу все ту же симфонию. Дирижер снова отпустил оркестр, а я постарался еще раз, образно и подробно, разъяснить свой замысел изрядно рассвирепевшему Зильберглейту: