Здесь ей потребовалась помощь с моей стороны.
Я сказал: «Депрессия имеет свое собственное значение, что-то, связанное с бессознательным. [С этой девочкой я мог использовать это слово.] Ты ненавидишь человека, которому доверяешь, но который изменился, перестал быть надежным, перестал понимать тебя, а может быть даже, стал озлобленным. А ты ударяешься в депрессию, вместо того чтобы ненавидеть его — человека, который был, но теперь перестал быть надежным».
Кажется, это помогло.
Она продолжала: «Мне не нравятся люди, которые причиняют мне боль», — после чего начала напрямую ругать какую-то женщину из школы, отбросив логику и позволив себе выражать чувства, даже те, которые не имеют достоверного основания.
Можно сказать, что сейчас она вновь переживала какой-то маниакальный приступ, который случился в школе и о котором я ничего не знал. Теперь понял, почему ее отправили домой и рекомендовали проконсультироваться у меня. А дальше все было примерно так:
«Эту женщину из школы я просто не выношу, невозможно описать словами, как она мне не нравится. В ней есть все самое плохое, и я это вижу, поскольку у меня у самой тоже все это есть. Она думает только о себе. Она эгоцентрична и тщеславна, я — то же самое. Она равнодушна, бессердечна и недоброжелательна. Она работала нянечкой, ее заботы — это стирка, кофе с бисквитами и все такое. Она не делает свою работу. Сидит, заигрывает со всеми молодыми мужчинами из персонала, пьет херес [употребление алкоголя в школе запрещается], курит крепкие русские сигареты. И делает все это совершенно открыто в нашей столовой.
Я взяла нож и просто кинула его об дверь. Если бы я задумалась, то поняла бы, какой устроила шум. Конечно, входит эта женщина. „Что это такое! Ты в своем уме?“ Я попыталась ответить вежливо, но повелась на ее слова о том, что у меня помутилось в голове. Конечно, я наврала, и никто не знает, что это ложь, кроме моей подруги, Дэвида и теперь вас. И хотя она и сказала „Я тебе не верю“, я смогла ее убедить. (Она наврала — сказала, что пыталась починить дверь, сомневаюсь, чтобы кто-нибудь верил ей)».
Она еще не закончила свой рассказ и была очень возбуждена: «У меня есть такая шапка [описала ее форму], а она пришла и говорит: „А ну-ка сними эту дурацкую шляпу!“ Я сказала: „Нет, почему это?“ Она сказала: „Потому что я велела. Снимай немедленно!“ После этого я закричала и все кричала и кричала, не переставая!»
Тут я вспомнил, как она изменилась в год и девять — из нормального ребенка превратилась в больного, — мать была на третьем месяце, и это явно травмировало девочку — она кричала и кричала, не переставая. Я в то время работал с Сарой, и мои наблюдения, сделанные четырнадцать лет назад, позволили объяснить рассказанную сейчас историю, так что я не сомневаюсь в правильности выбранного пути.
Сара продолжала говорить про ту женщину: «Понимаете, внутри она такая же неуверенная, как все остальные люди. Она орала: „Ну что же ты больше не кричишь?“, как бы провоцируя меня. Ну, я и закричала, а она: „Ну что ты орешь?“ Я закричала громче. На этом все закончилось. Вы понимаете, она женщина немолодая».
Я спросил: «Сорок?»
Она: «Да», и продолжала: «Я подала жалобу обо всем, что она делает в нашей комнате, как мы обязаны стучаться в нашу дверь, чтобы войти, и как она ноет: „Никогда не зайдете ко мне, всегда только за булочками и кофе приходите“ (это действительно так)».
Этот материал обнажает амбивалентность в паре альтернатив — механизмы регресса и механизмы прогресса, который ведет к независимости.
Далее я не мог делать заметки, поэтому значительная часть материала не запротоколирована.
Мы очень серьезно обсудили случившееся. Я указал ей, что возможность полностью выразить свою ненависть стала для нее (Сары) облегчением, но проблема не только в этом. На самом деле, ее провоцирует не та ненавистная женщина, а кто-то другой, надежный и понимающий. При угрозе провокации, реакции той женщины вызывают ненависть. Речь идет о маме, которая была хорошей, а стала плохой; произошло внезапное разрушение иллюзии, именно в тот момент, когда мама была на шестом месяце беременности, когда вместе с изменения, произошедшими с мамой изменилась и сама Сара.
Сара постоянно напоминала мне, что у ее мамы есть все, что она хочет в ней видеть и считает, что должно быть у мамы.
Я говорил, что знаю об этом, но первоначальное внезапное разрушение иллюзии сформировало у нее уверенность в том, что даже очень хороший человек через некоторое время все равно изменится и станет ненавистным. Однако (сказал я) я знаю., что Сара никогда не станет ненавидеть, не станет уничтожать хорошего человека. Я применил эту мысль к себе самому, сказав: «Вот я здесь перед тобою. Тебе пришлось обходиться со мной особым образом. Но твой паттерн никуда не делся — ты ждешь, что я стану другим, может быть даже предам тебя».