– Вот чтобы не слышать этого я и пёрся к тебе в Оксенфурт.
Атаман поймал себя на мысли, что ехал именно к этой медичке потому что ведьмак ей доверяет. И потому что она понравилась Витольду.
– Я всё-таки не портной, у меня есть учёная степень, – меланхолично произнесла Шани, очищая края раны смоченным водкой тампоном.
Атаман шумно выпустил воздух сквозь зубы.
Что вообще такое с ним творится? Даже когда Геральт отсёк ему голову, не было так больно. Гудело всё тело, хотелось вопить, но это можно было унять – другая боль была куда громче.
А сейчас… Что же изменилось сейчас?
– Cейчас буду резать.
– Я всё равно не засну, – заплетающимся языком ответил Ольгерд.
Вместо голоса Шани в ответ Ольгерд услышал другой. Тот, который невозможно было не узнать.
– Когда ты в последний раз делал что-то ради другого?
Атаман открыл глаза. Возле кушетки стоял, сцепив руки за спиной, Гюнтер О’Дим. Шани не видела его, взяла скальпель и сделала надрез. Боль почему-то охватила всё тело целиком, из глаз потекли слёзы.
– Как благородно, О’Дим, – прошипел он.
– Не стоит на меня злиться, – спокойно произнёс Господин Зеркало. – Я пришёл, отвлекаю тебя от боли, а ты рушишь эту идиллию своим вульгарным сарказмом.
– Зачем ты здесь? – выдавил Ольгерд. Он всегда спрашивал это у Стеклянного Человека и всегда знал ответ. Чтобы отравить его жизнь.
– Я пришёл тебе кое-что объяснить. – Гюнтер смотрел на Ольгерда своими маслянистыми чёрными глазами, перекатывался с пятки на носок. – Но сначала ответь на вопрос: когда ты в последний раз до этой ночи делал что-то ради другого?
– Это твой новый способ пытки?!
Человек Зеркало улыбнулся. Располагающе, открыто, но в то же время невозможно жутко – если знать, что он такое.
– Ты ведь и сам не помнишь, когда делал что-то ради других, а не для себя? Не для своей репутации, не для того, чтобы выглядеть не таким, каков ты есть, и даже не для того, чтобы восторжествовала справедливость.
Шани сделала второй надрез, и по телу прокатилась ещё одна волна боли. В голове шумело. Медичка отложила скальпель.
– А как ты кичился своим «каменным сердцем»… – Гюнтер наклонился к ране, взглянул на неё. Провёл рукой по волосам Шани, пытавшейся вытащить из атамана стрелу. – Она ангел, правда? Но ангелы, конечно, скучны. Я так понимаю, мы сходимся в этом вопросе. – В глазах Гюнтера промелькнуло что-то иное, незнакомое и жуткое.
– Это из-за тебя я живу как огр или башмак все эти годы, – бросил Ольгерд.
– Нет, – снова улыбнулся Господин Зеркало. Он протянул руку к груди атамана, положил прямо над сердцем. Ольгерд напрягся, но вдруг понял, что не может пошевелиться. Рука Гюнтера прошла через плоть атамана - пальцы Господина Зеркало цепко сомкнулись на сердце. Ольгерд стал задыхаться, тело охватила судорога, а в глазах потемнело.
– Ты придумал себе это каменное сердце, чтобы защититься. Поразительная сопротивляемость организма. Но я направил к тебе Карину. Очень талантливая девочка, не находишь?
Атаман корчился от боли, с немым ужасом смотрел на руку Гюнтера, исчезающую в его груди.
Шани что-то сказала, но Ольгерд слышал её будто из-под воды и аккуратно вытащила стрелу из раны. Гюнтер тоже отпустил.
– Встретимся на Луне, – произнёс Господин Зеркало, уходя. – Я буду тебя ждать.
Ольгерд открыл глаза. Сквозь мозаичное стекло окна светило рассветное солнце.
– О, ты проснулся. – Шани сидела рядом с кушеткой на стуле, листая какой-то увесистый справочник. Возле её ног стоял таз с бледно-красной водой.
Сам атаман был укрыт покрывалом по пояс. Грудь была перемотана бинтами.
– Тебе сильно повезло, что стрела не задела сердце или артерии. Была всего в полудюйме.
– Повезло, – хриплым голосом отозвался атаман. Ему виделась в этом какая-то злая ирония.
– На тебе всё заживает как на ведьмаке, если не лучше. Кровь остановилась почти сразу, я наложила пару швов и перевязала. Такими темпами через неделю будешь как новенький.
– У меня нет недели, – Ольгерд попробовал приподняться на локтях, но тело прошило болью словно молнией.
– Эй, – Шани придержала его за плечо, чтобы он снова лёг на кушетку. – Обычному человеку понадобился бы месяц или больше.
Болело абсолютно всё. На сердце лежало что-то тяжёлое, неподъёмное. Ольгерд уже и не помнил, когда в последний раз он чувствовал себя так отвратительно. И таким… живым?
– У твоей подруги всё хорошо? – спросила Шани.
– Я… надеюсь.
– Я ведь тогда толком не смогла ей помочь ни с ногой, ни с… Но хоть с тобой теперь всё будет в порядке.
Атаман молчал, лежал, глядя в потолок.
Ничего уже не будет в порядке.
– Витольд наконец смог успокоиться, – тихим голосом сказала Шани. И добавила будто себе в оправдание:– Я просто уезжаю днём. Надолго. Ездила проведать его. В гробнице теперь совсем не так, как было, когда мы с Геральтом туда пришли.
– Зачем ты мне это говоришь?
– Ну… Ты же его брат.
Внутри Ольгерда всё сжалось после этих слов. Было слишком больно. Слишком ярко светило солнце, слишком добра была к нему Шани. Слишком близко была смерть или что-то хуже неё, слишком сильно атаман хотел, чтобы Канарейка жила.
Комментарий к XLV. Рана
* ну если по чесноку, то это Закон Мёрфи. Который, на мой взгляд, как нельзя лучше описывает любой из миров и мир «Ведьмака» в частности :)
========== XLVI. Встречи ==========
Всё люди одинаковы. Им кажется, что они бессмертны.
Безумец с Ундвика
Как бы Шани не пыталась заставить атамана лежать и медленно выздоравливать, тот очень скоро засобирался, принялся одеваться в свои окровавленные обноски, не реагируя на слова медички, глядя куда-то перед собой. В конце концов атаман оставил на одном из сундуков какие-то деньги, кажется, последние, не зная больше, чем он может поблагодарить Шани, и незаметно проскользнул за дверь. Медичка в тот момент отвлеклась на рабочих, пришедших забрать её вещи.
Ольгерд отъехал от Оксенфурта на пару миль, в нарочито противоположную сторону от дома «кабанов». На спине жеребца запеклась тёмно-красная, почти чёрная кровь, на одежде вокруг дыры на груди застыла грубой коркой. Атаман хотел освежить голову.
От голода ли или из-за раны, болело вообще всё, что только могло болеть, тошнота подкатывала к горлу, а желудок скручивался в узел. Птицы пели слишком громко, почти вопили, заставляя закрывать уши. Солнце слепило до слёз, сжигало кожу палящими лучами, а вода в Понтаре была так холодна, что сводило челюсть и мгновенно коченели пальцы.
Ольгерд почистил коня, лениво обмахивавшегося хвостом. Прополоскал одежду, расстелил её, окунулся сам и с каким-то странным удовольствием растянулся на траве.
Он устал. Действительно устал.
Ольгерд успел отвыкнуть от этого всего.
Он будто снова ожил, восстав из сырой тёмной могилы, где пролежал несколько десятков лет. Всё это было заново, впервые, и он, вновь рождённый буквально этой ночью, никак не мог привыкнуть к тому, что мир так ярок, громок и навязчив. Что ему есть до него дело. Что какие-то букашки то и дело заползают на его руки, а трава щекочет ступни.
Хотя, конечно же, это было ненадолго.
В голове все мысли то ли вопили одновременно, разом, то ли и вовсе молчали.
Что он теперь должен был делать, на какие такие «дела» он попросил время у ведьмака?
Конь фыркал, лениво мотал гривой, отгоняя мух, а Ольгерд ничего не мог с собой поделать и всё продолжал лежать и бессильно пялиться в небо.
Сказать о том, что он жалел о произошедшем – всё равно, что вместо ответа неопределённо пожать плечами. Сказать о том, как он сейчас ненавидел себя за бессилие и беспомощность, за то, что он уже просто ничего не мог поделать – всё равно, что промолчать.
Атаман лежал на траве, по его скулам скатывались слёзы, вода стояла в глазах. Наверное, Ольгерд ещё никогда так не нуждался в том, чтобы кто-то был рядом. Да хоть глупо и пьяно хохочущие «кабаны», или, может быть, балагур и бабник Витольд, кроткая и нежная Ирис, или… Канарейка. Дурная, смелая, с громадными умными серыми глазами.