— И еще ты должен передать, — тщательно подбирая слова, сказал лучник, — что, сообщая эту информацию, я доверяю господину Баллаху — господину Кроуфорду — позаботиться о том, чтобы меня не обвинили в произошедшем. Мне необходимо сдаться прежде, чем произойдет взрыв. Господин Кроуфорд должен приехать сюда с надлежащим конвоем и офицером, и я передам себя в их руки. Иначе — и ему известно об этом — меня пристрелят, как только увидят… Я буду ждать здесь завтра, в девять утра. Скажи ему: я надеюсь, что он разделит со мной мой хлеб, и мой стол его не разочарует. — Это Стюарт тоже приписал в конце своей записки и еще добавил: «Если ты не был со мною честен, то не был честен и я. Теперь я это вижу. Как джентльмен джентльмену я приношу извинения и прошу разделить со мной трапезу».
В неподвижном взгляде Доули не появилось понимания — только презрение.
— Я все передам ему, — сказал он, — если только он уже покинул ложе любви.
Стюарт внезапно замер:
— Эта баба О'Дуайер? Что она рассказала?
Скрипучий, мрачный смешок вырвался из горла чернявого фирболга:
— В ней сидит дьявол, в этой бабе, она взяла все, ничего не дав взамен. Эта не скажет.
Худое лицо расслабилось, на впалых губах появилась улыбка.
— Женщины… Они высосут из него все соки, погубят и тело его, и душу. Передай ему записку.
— Раструблю по всему свету, как горнист, которому платят по шиллингу за погудку, — пообещал Пайдар Доули и сплюнул.
Когда Доули вернулся в «Шер Сэнкт», О'Лайам-Роу уже, ворча и стеная, начинал просыпаться. Стол понадобился для других джентльменов, и все обрадовались, когда слуга увел его, едва волочащего ноги, на квартиру, где не торопясь стал применять различные отрезвляющие средства. Вскоре О'Лайам-Роу, весь мокрый, обхватив руками гудящую голову, осведомился который час. Пробило три. Тихо выругавшись, он вскочил. Ему, не Кормаку, доставили приглашение на сегодняшний рыцарский турнир.
— Должно быть, я проспал полдня на этом проклятом постоялом дворе. Матерь Божья, моя голова. Так ты говоришь, что сидел рядом со мной и никуда не уходил? Неужели не догадался перетащить меня на тюфяк? На моих ляжках отпечатались все доски до единой.
— Ждал я долго, и в глотке у меня пересохло, что верно, то верно, — заметил Пайдар Доули, глядя на хозяина черными немигающими глазами. — Бог всемогущий на небесах вознаградит меня за терпение — от вас-то уж благодарности точно не дождешься… А ко двору в таком виде ходить не стоит. Ложитесь-ка снова и проспитесь. Сомневаюсь, что без вас станут скучать.
— Нет. — Но как посетителю у постели больного, ему следовало быть там, хотя он знал, что под колким взглядом синих глаз его наигранная беспечность пропылится и станет тяжелой, как чучело совы, чьи стеклянные глаза глупо таращатся в витрине. Да пожрут их птицы ада со зловонным дыханием, да станет желчь дракона отныне утолять их жажду, а яд его станет их пищей. — Нет. Утро, кажется, пропало, так пусть же черт поможет нам скоротать вечер.
Доули больше не пытался отговорить его. Вреда не будет. Завтра шотландская королева умрет, а О'Лайам-Роу окажется на пути домой, к поросшим вереском пурпурным склонам Слив-Блума, будет жить-поживать, не ведая волнений, накапливая знания, как белка — запасы.
Ни о Стюарте, ни о Лаймонде он больше не думал. Оба не нравились ему. Он с удовольствием разорвал длинное послание лучника и между делом запихал в сумку, готовя придворный костюм О'Лайам-Роу. Принц Барроу, отметив его несколько менее кислый, чем обычно, вид, счел это результатом благосклонности какой-нибудь шлюхи из «Шер Сэнкт» и походя почувствовал колючую занозу зависти.
Между тем французский двор был, как всегда, занят состязаниями в учтивости, соблюдении этикета, богатстве, уме, талантах, рыцарской доблести, спорте и изящных искусствах. Король, беззаботный среди суеты, в решении дипломатических, гражданских, юридических и международных проблем, как всегда, полагался на своих дорогих собратьев и друзей — на коннетабля и де Гизов, на свою знаменитую любовницу и на беременную королеву, а также на нежно любимую сестру — королеву Шотландии, чей визит, безусловно, приближался к концу.
Временами он мог, конечно, испытывать раздражение против всех, но его привязанности коренились глубоко. Любой из его дражайших друзей счел бы открытое обличение д'Обиньи или кого-либо иного из узкого круга доверенных лиц не чем иным, как самоубийством — социальным, а также, весьма вероятно, и фактическим.
Сэр Джордж Дуглас, у которого остановились Ленноксы, понял дилемму очень хорошо и извлек из нее массу удовольствия. Чего нельзя было сказать об окружении вдовствующей королевы.
Сама Мария де Гиз, насколько знала Маргарет Эрскин, в последние дни не встречалась с Лаймондом. Она не имела ни малейшего представления, что было на уме у повелительницы. Теперь ей, как никогда, не хватало здравых толкований Тома, который направлялся сейчас к английской границе, дабы заключить официальный мирный договор между Шотландией и Англией, со всеми сопутствующими этому нелегкому делу запутанными спорными проблемами.
Завтрашнее совещание, касающееся замужества Марии, безусловно, станет ключевым моментом пребывания шотландцев во Франции, равно как и деньги, обещанные французской казной на обеспечение безопасности Шотландии, вокруг которых ежедневно шли утомительные торги.
Только однажды, стаскивая кольца с распухших пальцев, вдовствующая королева сказала своей фрейлине:
— Почему этот человек считает, что покушение произойдет так скоро? Охрана в воскресенье будет усилена. — И, едва выслушав ответ Маргарет, внезапно добавила: — Если девочка погибнет, это будет означать, что сам мой приезд на французскую землю был безумием, а все переговоры — пустой тратой времени.
В ее властном голосе, сохранявшем французский акцент, даже когда она говорила по-шотландски, явственно звучали усталость и мрачное предчувствие беды. Она гордилась Марией и искусно поддерживала родственные связи: мать — дочь, мать — сын. Девочка уже не была похожа на ту едва начавшую ходить куклу, какую Мария де Гиз когда-то отправила во Францию, но сейчас, при свидании, нежность вспыхнула с новой силой. Во Франции, однако, принцы засыпали девочку-королеву подарками, так что у матери не было необходимости баловать ее.
— Безумием, — повторила она и нахмурилась, затем резко сменила тему, заговорила о чем-то другом.
Англичанам понравилось здесь больше, чем они предполагали. Церемонии походили на английские, хотя монарх и был старше — следовало и ему дать позабавиться. Пища тоже всем пришлась по вкусу.
В субботу к полудню, когда О'Лайам-Роу с покрасневшим носом и остановившимся, как у змеи, взглядом присоединился ко двору, ежедневное состязание в ловкости и силе шло полным ходом. Словно солдат, заслышавший бой барабана, он направился к арене турниров, расположенной в парках Шатобриана у большого пруда; Пайдар Доули безмолвно следовал за ним, с трудом протискиваясь между рядами зрителей, мимо выставленных в ряд коленей.
Чтобы добраться до своего места в павильоне шотландского двора, ирландец должен был пройти мимо Джорджа Дугласа.
— Улыбнитесь, мой принц, — произнес ленивый голос. — Вам выпала лучшая доля. Samson en perdit ses lunettes, Bien heureux est qui riens n'ya! [32]
О'Лайам-Роу не пришлось преодолевать трудности французского языка, чтобы угадать смысл шутки, — за его спиной раздался женский смех.
Смеялась Маргарет Дуглас, леди Леннокс. Проходя, он поклонился. Его овальное лицо оставалось непроницаемым. Во имя святого креста Господня, как подобные вещи становятся известны окружающим? Она была одета в белое, легкое, развевающееся платье. Солнечный свет еще ярче оттенял ее великолепие.
— Самсон там, внизу, — прозвучал вслед ее веселый и свежий голос. — Если вы желаете его видеть. Говорят, его собственные желания весьма скромны сегодня. — У нее было время продумать линию поведения по отношению и к Фрэнсису Кроуфорду, и О'Лайам-Роу.