Но в конце 1952 года до этого было еще далеко.
“Тяжело в учении…”
В декабре 1952 года меня вызвали к Генеральному секретарю ЦК СЕПГ Вальтеру Ульбрихту, который уже считался могущественнейшим человеком молодого государства. Я отправился в ЦК, не имея представления о цели вызова. Тогда здание ЦК находилось еще недалеко от Александерплац. В приемной я получил пропуск, который охрана тщательно сверила с моим паспортом. Контроль не походил тогда даже приблизительно на драконовскую проверку, введенную в последующие годы, да и внутренний вид здания не был даже отдаленно столь же впечатляющим, как позже в так называемом Большом доме на Вердершен Маркт. И все-таки уже в ту пору несомненно чувствовались тот дух, та атмосфера, которым было суждено стать столь характерными для мира партийного руководства, обособленного от народа.
Я представился в секретариате Ульбрихта. Он был еще на совещании, но вскоре появился и провел меня в находившийся по соседству кабинет своей жены Лотты, которая считалась его ближайшей сотрудницей. Прежде чем он отослал ее из комнаты, она дружески приветствовала меня. Затем Ульбрихт без обиняков, как ему и было свойственно, приступил к делу — без какого-либо вступления, без каких-нибудь замечаний личностного характера и не глядя на собеседника.
Так я узнал, что Антон Аккерман просил освободить его от руководства Внешнеполитической разведкой. По крайней мере в данном случае Ульбрихт придержался принятых формулировок, добавив: “По состоянию здоровья”. Конечно, я знал, что представления Аккермана о собственном немецком пути к социализму расходились с безусловной верностью Москве, свойственной Ульбрихту. Позже говорили, что Аккерман якобы был неосторожен в частной жизни, а это в пуританской атмосфере, характерной для ГДР того времени, должно было означать конец политической карьеры. Кроме того, секретом полишинеля было то обстоятельство, что нападки Грауэра все сильнее отравляли Аккерману его работу руководителя разведки.
Озадаченно воспринимая эту информацию, я услышал, как Ульбрихт произнес: “Мы считаем, что ты должен возглавить службу”. Иными словами, по мнению руководства СЕПГ, мне, не достигшему еще и тридцати лет, одному из многих в иерархии разведки и еще более незначительному в партии, предстояло стать преемником Аккермана на этом важнейшем посту. На мой вопрос, через кого я должен буду поддерживать контакт с руководством, Ульбрихт ответил, что я подчинен непосредственно ему.
Не прошло и четверти часа, как я снова оказался на улице и был все еще не менее озадачен, чем в кабинете Ульбрихта. В моей голове все смешалось — уж очень обескураживало происшедшее. Если бы меня попросили назвать сильнейшее из охвативших меня тогда чувств, то, вероятнее всего, я бы вспомнил гордость. Гордость за доверие, которое мне оказала партия.
Я еще и сегодня не могу с уверенностью сказать, почему выбор пал именно на меня. Этому, пожалуй, могли содействовать мои хорошие отношения с Москвой и мое происхождение из семьи писателя-коммуниста, но на другую чашу весов должна быть положена моя почти полная неопытность в разведке. С другой стороны, Аккерман, несомненно, высказывался в мою пользу, что не могло не повлиять на решение руководства.
Если меня сегодня спросят, как это я столь легко смог принять назначение на пост руководителя разведки, которая была частью того, что многим представляется аппаратом репрессий, то могу лишь ответить, что тогда я на это смотрел совсем не так и не мог смотреть иначе. Я вовсе не высказываюсь в защиту слепого повиновения, на которое столь охотно ссылались многочисленные попутчики гитлеровского режима после краха “третьего рейха”. Принимая любое важное в своей жизни решение, я сознавал, что мог бы отказаться выполнять то, чего от меня требовали, пусть и с неприятными последствиями, но без угрозы для жизни. Многие годы спустя я действительно воспротивился указанию. Меня в качестве преемника Хорста Зиндермана хотели назначить заведующим отделом агитации и пропаганды Центрального Комитета СЕПГ. Я отказался от этой чести, едва услышав о ней. Это был единственный случай, когда Мильке и я стремились к одной и той же цели, правда по разным причинам. Он хотел затормозить мое головокружительное восхождение, а я не хотел жертвовать относительной независимостью и самостоятельностью, которыми обладал в разведке, ради того, чтобы затеряться в тяжеловесном партийном аппарате.