— Его звали Тадеуш Понятовский, — сказала она.
Имя это она произнесла с расстановкой и безошибочно. Я не преминула заметить, что это очень известная в Польше фамилия. Миссис Скотсмен поставила фотографию на столик, и мы уселись с чашками кофе поближе к электрическому камельку (садовник-то сломал ногу). В уме я пыталась потактичнее сформулировать вопрос, очередной вопрос, который бы вписался в общую картинку-пазл как недостающий фрагмент — мягко, естественно, без нажима; невинный вопрос, который бы залатал прореху, но не показался поспешным и не выдал бы моего любопытства. Но она заговорила первой. Сказала, что он погиб перед самым концом войны. И что даже точно неизвестно, где был сбит его самолет. Я молчала.
— Я любила его, — сказала она, и чашка с легким стуком грациозно опустилась на блюдце.
Пораженная, я смотрела на нее, и опять мое лицо, наверно, выразило больше, чем мне того хотелось. Она ласково улыбнулась.
То была банальная история, если история любви может быть банальной. Оба в военных блузах защитного цвета. Продуктовые карточки, затемненные города, по ночам исчезавшие с лица земли.
— Я думала, жить без него не смогу, — закончила она. — Он говорил с акцентом, похожим на твой.
Так вот почему я здесь. Оказывается, у меня есть что-то общее с Тадеушем Понятовским, летчиком, самолет которого сбили в небе над Гамбургом.
Утром я снова писала. Нехотя, с трудом преодолевая себя. Экран компьютера терпеливо ждал каждую следующую фразу. Жадно схватывал, удерживал в памяти, возвращал мне мои слова. Не сморгнув, принимал все нечаянные описки, любую лишнюю буковку. Деликатно подгонял меня пульсирующим курсором. И я незаметно для себя переносилась в прошлое. Я писала о самой себе, о себе еще без свойств, без удостоверения личности, без обязанностей, планов, навыков, без рефлексий. Писала о себе, погруженной в круговерть расплывчатых образов. Маленькая девочка, инструмент познания которой — ее мысли и чувства — только настраивается, а пути восприятия внешнего мира извилисты, она ничего еще не понимает, видит только то, что хочет увидеть. Мир сужен до капли, лишенные сюжетной канвы и мотивации события сцепляются в ее голове по воле случая либо в таинственных проблесках каких-то ассоциаций. Компьютер без тени сомнения принимал всё. Его беспрекословное послушание придавало мне смелости. Зато у меня возникали сомнения: кому я такая, как есть, интересна, почему я решила, что стоит описывать саму себя с моим невыразительным, неприметным прошлым. Разве на свете нет вещей более важных, более достойных описания? Разве не всегда другие важнее тебя? И не напоминает ли об этом прочитанная за завтраком газета, не позволяющая забывать об общепринятой иерархии ценностей? Какое значение имеет тридцатилетней давности вечер, оставшийся незамеченным историей, не записанный ни в каких ее анналах, которого, кроме меня, никто не запомнил?
В корзинке с ланчем я нашла кремовый конверт, а в нем — записку от моей хозяйки. Она хотела бы мне кое-что показать. И будет ждать около трех в столовой, куда просит спуститься. До чего же это по-английски, подумалось мне.
Она привела меня на второй этаж в одну из нежилых комнат. То была угловая спальня с огромной кроватью, застеленной кружевным покрывалом. Здесь стояла легкая плетеная мебель из бамбука в колониальном стиле, на диво экзотическая.
Там была устроена детская комната. На бамбуковых стульях сидели куклы с удивленными фарфоровыми личиками. На кровати — два плюшевых мишки, меланхолические создания с кое-где вытершимся от частых ласк мехом. Но показать хозяйка хотела нечто другое — большой кукольный дом. С трубой на крыше, десятком окон и двумя дверями. Она бережно убрала внешнюю фронтальную стенку, будто раздвинула занавес в маленьком театрике, — нам открылось внутреннее убранство четырехэтажного домика.
Внизу были кухня и кладовая. Кухня в старинном стиле, с большой двойной раковиной: одно отделение для разделки мяса, другое — для чистки овощей. С буфетом, забитым фаянсовым сервизом, в котором десертные тарелочки были величиной с ноготок мизинца. По стенам были развешаны кастрюли и сковороды. Деревянная столешница казалась стершейся от долгого употребления. Метла замерла, сметая в совок невидимые соринки. Возле нее присели две маленькие мышки. На них спокойно взирал черный кот.