«Что там, в большом мире?» — обычно спрашивал Женя, а С. отвечал: «Скверно, но идет к лучшему». И начинался ни к чему не обязывающий разговор о погоде, слухах, уличных сплетнях, рассаде помидоров, прорастающей на подоконнике, которую никогда не пересаживали в огород. Потом Уршуля приносила чай; его следовало пить в молчании и с удовольствием, хотя чай почти всегда был скверный. Ядвига подавала посыпанные сахаром покупные печенья, но, раскладывая на тарелке, перебирала их длинными тонкими пальцами, и есть уже не хотелось. С. ни разу ни одного не попробовал. Ему казалось, что это всегда те же самые песочные печенья, которые с давних пор выкладывали на тарелку, а потом прятали до следующего визита в жестяную довоенную коробку.
Честно признаться, с Женей невозможно было разговаривать. Он хихикал в самых неподходящих местах. Внезапно резко вскакивал и тут же садился. Короткая челочка делала его похожим на пожилого мальчика, ребенка, состарившегося из-за какой-то таинственной болезни. Тем не менее С. чувствовал себя здесь на редкость хорошо. Уже за чаем он расслаблялся, расстегивал верхнюю пуговицу рубашки, даже снимал пиджак и вешал его на спинку стула, будто пришел к старым приятелям поиграть в карты. В бридж, самый что ни на есть обыкновенный бридж. Пани Ядвига пододвигала ему огромную хрустальную пепельницу, и, закуривая первую сигарету, он ощущал, что в нем происходит какой-то загадочный процесс возрождения, он будто становился собою прежним, еще довоенным — молодым, полным планов на будущее, легким, не связанным никакими обязательствами, человеком-пробкой, который всегда оказывается наверху, что бы ни творилось вокруг.
Потом они садились за круглый стол, накрытый бумагой, то есть садились он и Женя. Дамы приносили мешочек фасоли, клали перед братом и усаживались на диван. И начиналось. Женя, преодолевая волнение, становился очень серьезным. Опять потирал свои высохшие ладони, потом стискивал их, они неприятно хрустели, будто демонстрировали собравшимся, что Женино тело состоит из костей, косточек, неплотно соединенных между собой тонкой кожистой перепонкой. Молча высыпал фасолины на бумагу, а потом брал по две и отодвигал в сторону. Повторял так много раз, и на С. нападала сонливость. Он мысленно возвращался на службу, рассеянно вспоминал рабочий день: затхлый воздух кабинетов, узор персидского ковра около стола, чье-то лицо, случайно замеченное на лестнице, документы на подпись, силуэт Риты, решающей кроссворд из «Пшекруя». Дрейфовал среди этих образов, задремывая под бормотание старика. Женины пальцы перебирали зерна фасоли, ударяющиеся друг о друга с сухим приятным потрескиваньем. И всякий раз С. думал, что устал, что перерабатывает и — что хуже всего — его усилия не только напрасны, но даже подозрительны, как, впрочем, и всё вокруг. Он расслаблялся и почти засыпал. Женя химическим карандашом рисовал между фасолинами какие-то, казалось, бессмысленные линии. И начинал говорить. «Застой, застой», — повторял он, например. Или: «У человека справа от тебя есть идея, которая приведет к опасной перемене. Этого не удастся избежать. Чтобы быть готовым, ты должен узнать его замыслы. Человек слева от тебя болен, и ему угрожает смерть. Да, наверное, он умрет». — «Каждый умрет, — не могла смолчать Уршуля. — Это неточная информация. Ты должен сказать, когда умрет». Женя, недовольный вмешательством, склонялся над фасолью, моргая от напряжения. «Откуда я знаю, когда. Если ты такая умная, сама сюда садись». С. во время этих препирательств раздумывал, кто может быть этот «справа», а кто «слева». Идет ли речь о расположении комнат или Женя использует какие-то неясные метафоры? Кто более «левый», а кто «правый»? Имеется ли в виду мировоззрение или политические взгляды, а может, левый и правый — это какая-то моральная оценка?
Но именно со смертью Женя попал в точку. Товарищ Каспшик, начальник С., вдруг заболел воспалением легких и сгорел за две недели. Задним числом С. признал, что покойный был «левый». Он сказал об этом сестрам и брату. Женя радовался. «Я же говорил, я же говорил!» — возбужденно повторял он.