В последующие годы он от поэзии перейдет к прозе.
Фуйкова
Вы, должно быть, понимаете, что вышибалы дурь из моей головы не выбили.
Моя сексуальность, напротив, просыпается на несколько лет раньше, чем мой отец, автобусный водила, мог бы себе представить: эту маленькую кнопку наслаждения обнаруживаю я в мои тринадцать лет, то есть в пору, когда он перед сном (если в хорошем настроении) все еще поет мне «Спи, крошка, усни, закрой глазки свои» и прочие колыбельные. Под конец мы всегда вместе считаем овечек — это лишь формальный ритуал, поскольку у папы никогда не хватает терпения ждать, когда я действительно усну. Поэтому наших овечек всего двенадцать: как только двенадцатая овечка перейдет мостик через речку (да, именно так он и говорил; сегодня при этом воспоминании глаза у меня наливаются слезами), он целует меня в лоб, накрывает одеялом по самый подбородок, гасит свет и идет откупорить пиво, а я потом в темноте, широко раскрыв глаза и положив руку на низ живота, жду тринадцатую овечку. Стоит ей прийти, как она всякий раз выкручивает мне пальцы на ногах, и я начинаю блеять так громко, что приходится затыкать рот подушкой.
Я помню точно, до малейшей детали, как это произошло впервые: однажды вечером, после папиного ухода, я поворачиваюсь на спину, закатываю хлопчатую ночную рубашку и начинаю думать о Томе — мы ходим в один класс еще с начальной школы. Но его лицо все время ускользает от меня, и я решаю придумать какую-нибудь конкретную историю, в которой Том выступит в определенной роли (после стольких лет эротической практики в одиночку я, естественно, сумела бы сформулировать это точнее: чтобы фантазия могла за что-то зацепиться, необходимо объект мечты поместить в совершенно реальные кулисы). Без особых размышлений, неведомо почему, я начинаю воображать — при всем желании не берусь объяснить вам, откуда взялась именно эта сцена — я сижу с Томом за одним столом в опустевшей школьной столовой: здесь нет ни одноклассников, ни учителей. Мы молча едим котлету с картофельным пюре и огурцом. На мне мое лучшее по тогдашним временам одеяние, которое я ношу в театр и в день выдачи аттестатов: красно-черная юбка в складку, белая кофточка с вышивкой, черный расстегивающийся пуловер и лакированные черные лодочки, носки которых, к сожалению, уже немного отбиты. Том одет в совершенно новый спортивный костюм, в котором в тот день пришел на урок физкультуры; он сидит не напротив, а справа от меня и касается меня коленом. В раздаточное окно следит за нами старая кухарка.
— Ну-ка, побыстрей ешьте! — говорит она, насупившись.
Том для вида послушно кивает, потом поворачивается ко мне и усмехается. У него полный рот пюре.
— Тьфу ты! — восклицаю я.
— Давай поживее! — торопит кухарка.
— Я уже скоро! — кричу я послушно (и в определенном смысле не вру), тем не менее продолжаю есть не торопясь. Кухарка недовольно машет рукой и шумно опускает окошко. Мы с Томом переглядываемся. Лампочки над нами внезапно гаснут, и вся столовая погружается в возбуждающую темноту. Том откладывает прибор, поворачивается ко мне и медленно задирает мне юбку. У меня видны белые трусики. Я перестаю дышать. Том свободной рукой берет с тарелки недоеденную котлету — заметьте, фильм «Девять с половиной недель"[13]был отснят гораздо позже.
— Ты хочешь мне что-то показать? — говорит он, не глядя мне в лицо и потому не видя, как горячо я киваю.
— Да!
Большим и указательным пальцами он сжимает кружевную кайму трусиков и оттягивает ее к себе. Смотрит. Тут у меня начинает сладостно посасывать низ живота, и я прижимаю подушку ко рту, однако где-то на заднем плане эта воображаемая картина еще какое-то время, как бы в свое оправдание, остается — словно я сама себя хочу уговорить, что наслаждение это всего лишь случайный, сопутствующий продукт: Том сильно тянет за резинку трусиков и сверху опускает в них котлету.
— Упругая штучка!
Мы оба смеемся. The end.
Временами, конечно, я прихожу к выводу, что при частом повторении даже самая рафинированная, самая эротическая фантазия способна утратить возбуждающий заряд. Как только в школьной столовой свет гаснет в десятый, в пятнадцатый раз, волшебство улетучивается. Пробую мысленно переписать некоторые детали (например, изменить нашу одежду или заменить котлету огурцом) — это хотя и возвращает данную сцену на короткое время в пространство игры, но мне все равно ясно, что пути туда нет. Я понимаю, что необходимо придумать сцену абсолютно новую, происходящую в непривычных кулисах. Например: после физкультуры учительница велит мне и Тому сложить волейбольную сетку, и мы (в пустом, естественно, темном физкультурном зале) все больше и больше в нее заматываемся. Или: уборщица по стечению нескольких счастливых обстоятельств ошибочно запирает нас на ночь в классе. И так далее. У всех этих сцен одно общее: мы с Томом всегда остаемся совершенно одни — и всегда по меньшей мере полутьма, этот мой сказочный пожизненный союзник. Я хорошо знаю, что на глазах у свидетелей и при нормальном освещении Том никогда ни на что не решился бы.