— Нет, спасибо.
Мы измеряем друг друга взглядом. Мария наконец отводит глаза. Качает головой.
— Ты просто заливаешь про него, sorry.
В глубине души я знаю, что она не думает ничего плохого — она просто не любит, когда кто-то врет ей в глаза. Она высокая, честная и практичная. Они с Карелом хотят пожениться, построить дом и родить двоих детей. Я пожимаю плечами.
— Впрочем, я понимаю тебя, — отвечаю я медленно, с улыбкой. — С моей-то физией, да? Какой парень посмотрит на девчонку с такой рожей, правда?
Этому фокусу я уже научилась: скажите вслух то, что другие о вас думают, и вы абсолютно их разоружите. Мария оторопело замолкает.
— Я знаю, что он не любит меня, — продолжаю я сдержанно. — Я не такая дура, чтобы думать, что могу ему нравиться.
Все девчонки закрывают тетради и во все глаза таращатся на нас. Я смакую эту тягостную духоту.
— Я знаю, что для него самое главное секс. Он всегда озабоченный, как арестант.
— Откуда ты знаешь? — выговаривает наконец Мария.
От ее агрессивности осталось лишь отвращение. Женский инстинкт подсказывает ей, что я совершенно бесстыдно вру, но доказать это она не может. Я же, напротив, способна сухо засмеяться. Я горда собой.
— Сужу по огромному мокрому пятну, что вчера в Гребовцах нарисовалось у него на джинсах.
Звучит это победоносно, но где-то в подкорковых извилинах мозга я одновременно сознаю свое убожество.
— Постой, он что, кончил в джинсы?! — вскрикивает Зузана.
Мария ухмыляется. Ева Шалкова под тонким пушком на щечках краснеет: она поднимает брови, на стройной шее начинает пульсировать артерия; она приоткрывает рот, и ее идеальные зубы влажно поблескивают. Будь я парнем, в ту же минуту попросила бы ее руки.
— Да. Причем мы даже как следует не начали… Я сказала ему, если уж так, пусть хотя бы выберет другую скамейку, потому что у нашей была сломана спинка и мне сзади ужасно впивались шурупы, только пока мы успели пересесть, он был готов.
Несколько подобных подробностей — и через минуту мне поверят все.
— А большое было? — прямодушно спрашивает Зузана.
Теперь уже все, кроме Марии, смеются.
— Пятно это! — кричит Зузана. — Как что? Как…
— Как пирог! — обрывает Мария, понимая, что она проиграла.
Выйдя из гимназии, на мгновение оборачиваюсь: выбегающие младшеклассники выглядят такими радостными, такими невинными. Воздух приятно свеж, и низкое послеполуденное солнце золотит оштукатуренный фасад школьного здания. Чувствует ли кто на улице, что за этой теплой краской может скрываться маленький ад?
Дохожу до дому и всё еще дрожу. Хотя я и отвела подозрение, но все висело на волоске. И главное: надолго ли? В моей жизни происходит что-то неотвратимое; желудок мой сжимает тягостный спазм. Наверно, так чувствовал себя Раскольников, но в чем таком страшном я провинилась? Я хотела быть как все остальные, разве трудно это понять? Возможно, я зашла слишком далеко, тем не менее после сегодняшнего мне ничего не остается, как идти еще дальше.
— Как было на работе? — спрашиваю я папу.
Домашние ритуалы словно спасательный канат.
Он лишь что-то буркнул, не отрываясь от телевизора, похоже, и у него был трудный день. Я прохожу в гостиную, становлюсь позади этого мерзкого, сарделькообразного вольтеровского кресла, в котором он, как всегда, сидит (профессию дизайнера я выбрала из-за повышенного давления…), и начинаю массировать ему замлевшую шею. Он сначала сопротивляется, потом сдается.
— Хоть бы скорее на пенсию, — говорит он. — Люди — скоты.
Я оставляю это без комментариев. Его взгляды уже не изменишь. Полемика бесполезна.
— Что было в школе? — спрашивает он автоматически, даже не посмотрев на меня.
В общем-то ничего, только едва не раскрылось, что я все еще девственница, хотя уже несколько месяцев убеждаю их в обратном.
— Две единицы — по чешскому и математике.
Наконец он оборачивается ко мне. Улыбка всегда делает его немного моложе и красивее. Иногда я спрашиваю его, почему он снова не женится или хотя бы не приведет сюда кого-нибудь? Я стараюсь его убедить, что ради меня он не должен оставаться один.
— Разве нам с тобой что-нибудь еще нужно? — отвечает он, и звучит это почти угрожающе.
— Нет. Мне ничего. Но если тебе что-нибудь нужно, тогда дело другое.
Папа подозрительно смотрит на меня, слово что-нибудь было слишком двусмысленным (игра в вышибалы дурь из моей головы не выбила).
— Мне вообще ничего! — завершает он наш разговор категорически.