— Хочешь намазаться? — спрашивает Джеф.
Она качает головой, но одновременно двумя пальцами касается его бедра. Он наклоняется к ней.
— Люблю тебя, — шепчет она. — Очень тебя люблю.
Она жмет ему руку, смотрит, что делают родители, и снова закрывает глаза. Море шумит. Время от времени она слышит поскрипывающие шаги, изредка какое-то посвистывание или вполголоса оброненное восторженное словцо. Присутствие Джефа, к счастью, сводит к минимуму подобные шалости — его атлетическая фигура возбуждает большее уважение, чем Ева могла бы предположить. В отличие от проходящих мимо мужчин она хорошо знает, как легко на самом деле ранить Джефа.
— Эй, пижон хренов, гляди, чтоб гляделки у тебя не выскочили! — кричит на кого-то отец.
Загорать она любит, но без прежнего пыла: когда ей было семнадцать, по весне она бегала на последней перемене домой, чтобы двадцать минут полежать в купальнике на балконе… Теперь, как только солнечный жар начинает слишком припекать, она спокойно на несколько часов прячется в тени ближайшей пинии (кстати, аромат горячей смолы она обожает). Вообще больше всего любит минуты, когда послеполуденное солнце ослабевает и пляж постепенно пустеет; исчезают цветные пятна полотенец, матери собирают разбросанные игрушки, и детский крик утихает. Гладь темнеет — всегда ей казалось, что море будто серьезничает. И чайки кричат иначе, чем утром.
— Пойдем же! — настаивает мама, которая не может дождаться, когда наконец в гостиничном номере смоет соль с волос и тела и намажется кремом. Джеф уже одет.
— Пойдешь? — спрашивает.
Она посылает их вперед. И одной из последних на пляже идет к морю. Отец насмешливо вертит пальцем у лба. Она ждет, когда все трое исчезнут из виду, и пускается вплавь. Не спешит, не делает сильных взмахов, а кружит вокруг скалистого выступа и качается на волнах. Возвратившись на обезлюдевший пляж, ненадолго ложится: не на циновку, ее, впрочем, унес отец, а прямо на один из огромных, отшлифованных за столетия валунов. Она прижимается к нему спиной, бедрами, ладонями и ступнями, словно хочет объять всю-всю его поверхность. Не вытирается, знает, что теплый камень и заходящее солнце еще способны ее высушить. Ей кажется, что сейчас, вечером, солнце каким-то образом греет сильнее, чем в полдень, — во всяком случае, его лучи ощутимей. Через полчаса, возможно, стало бы холодно, а сейчас в самый раз: ни холодно и ни жарко. Она чувствует свое тело, свою молодость и силу, но одновременно охотно отдается знакомой, скорее приятной печали, причину которой она недостаточно хорошо понимает.
Джеф
1 октября 1988 года его призывают на годичную военную службу.
Ева провожает его. Они едут в метро со станции «Готвальдов»; до отхода поезда остается еще шесть минут, и они садятся на свободную скамейку. За спиной у них нусельская долина. Джеф оборачивается: вид красных крыш, дымовых труб и телевизионных антенн сейчас представляется ему вполне живописным. Все как положено, думает он. И вдруг спохватывается: забыл объяснить Еве, как включается и выключается газовая колонка и как справиться с ее частыми поломками. Он начинает объяснять, но чувствует, что Ева слушает его вполуха. Надо было показать это дома, прямо на колонке. Поздно. Он склоняет голову и огорченно причмокивает. Ну а пойдет одна холодная вода — обратится к кому-нибудь. К Вартецкому? — обжигает его. Ева, видимо чувствуя подавленность Джефа, берет его за руку, даже целует. Она давно не делала этого. Грохот подъезжающего состава, как обычно, напоминает ему об Ирене. Он ничуть не сомневается, что Ева тоже думает о ней. Надо было ехать на одиннадцатом трамвае, к Музею. Поздно.
На Главном вокзале он оставляет Еву и направляется к кассам. Идет прямо, все его движения кажутся решительными, энергичными. Он старается мужественно противостоять всему, что наступит.
— Обратный? — спрашивает его седоватая кассирша.