Борис сидит впереди, он часто слегка наклоняется и наблюдает за папой, управляющим автобусом; когда папа за рулем чертыхается на какого-нибудь кретина итальянского, чья машина протискивается вперед, Борис согласно кивает. Сейчас папа сигналит впереди идущей машине — подозреваю, что он просто хочет услышать мощный, густой звук клаксона, и из окошка черного «гольфа» вылетает рука с поднятым средним пальцем.
— Итальяшка хренов! — облегчается папа.
Второй водитель беспробудно спит, и папа в зеркале заднего вида сперва прощупывает глазами меня, но, не дождавшись никакой моральной поддержки, переводит взгляд на Бориса.
— Куда только этот дуралей торопится? — говорит Борис заискивающе.
На остановках у пришоссейных мотелей они обмениваются двумя-тремя фразами. Папа продает людям кофе из автомата, а я с ироничной, даже извинительной улыбкой (которая для большинства из них полная загадка) выдаю им пластиковую ложечку, молоко и сахар. Борис постоянно вертится рядом: очевидно, он не понимает моего положения, но боится спросить. Его уверенность в себе тогда была невелика: если в кино занимают его место, он предпочитает найти другое; если свободного нет, он садится на ступеньку. Перед продавщицами до тридцати — заикается. И так далее. Хотя позади у него две продолжительные связи, однако время, когда он был один со своими комплексами, куда как перевешивает. Кто другой, кроме меня, мог бы понять его?
На обратной дороге он уже оживленно беседует с папой. Отец — чудеса в решете! — не раз даже разражается смехом.
— Я заметила, у тебя новый приятель, — говорю ему на ближайшей гигиенической остановке и незаметно киваю в сторону Бориса. Отец делает вид, что не понимает. Он обходит автобус с ведром в руке и смоченной щеткой удаляет с фар мертвых насекомых. Я послушно семеню за ним.
— Или между вами возникло нечто более глубокое?
Отец отставляет ведро и жестом грозит мне воспитательной оплеухой (гомосексуалистов он не выносит и называет их не иначе как пидорами). Потом сообщает мне, где Борис работает.
— Выходит, — улыбаюсь я, — вы нашли общий язык прежде всего благодаря распространенному мнению, что все пассажиры — скоты?
— О пассажирах мы пока не говорили, — отвечает папа чопорно. — А если бы и говорили, то в этом пункте мы тоже сошлись бы.
— Тоже? В каких же пунктах вы еще сходитесь?
Наконец он пристально смотрит на меня.
— Думаю, это порядочный парень, — произносит он наступательно.
Мы обмениваемся взглядами.
— Папа, перестань! — предупреждаю я его.
— Во всяком случае, это было бы хоть что-то, — продолжает он с уязвляющей меня откровенностью.
Этим что-то он дает мне понять, что знает о моем ничего.
— Тогда я лучше поеду автостопом, — говорю я.
В конце поездки мы с Борисом, на радость папы, знакомимся. Борис заикаясь спрашивает меня, часто ли я езжу с отцом.
— Только когда ему дают «неоплан», — шучу я. — В «каросу» я бы не влезла.
Папа смеется. Борис осмеливается на прямой вопрос.
— А когда у тебя, Зденек, снова будет «неоплан»?
Я потрясена: они уже на «ты»!
— В следующие выходные. Еду на два дня: Вена — Микулов. Поедешь? — обращается он ко мне.
Я пронзаю его взглядом.
— Не знаю!
— Я бы поехал, — говорит Борис.
В винном погребке в Микулове перехожу на «ты» с Борисом и я.
Темой для разговора за неимением иных возможностей выбираю самоубийство Ирены; к моему удивлению, Борис знает подробности. Да, его коллега тогда действительно заметил ее. Какое-то время она металась по платформе, однако не переходила полосу безопасности — потому он и не остановил ее. Она, мол, и на людей натыкалась.